Мухи - [7]

— Чему же тутъ удивляться? — замѣтила Марья Дмитріевна. — У васъ есть дѣти?

— Да, — коротко отвѣтилъ Иванъ Петровичъ.

— Мать кормила сама?

— Нѣтъ, кормилица…

— Такъ навѣрно вы знаете, какое горе, когда кормилица наѣстся чего-нибудь неподобающаго.

— Это уже такъ давно было, — уклончиво отвѣтилъ Иванъ. Петровичъ.

— А у васъ уже большія дѣти?

— Одной тринадцать, младшей десять.

— Онѣ съ вами, въ Т.?

— Нѣтъ… Онѣ въ Москвѣ, въ институтѣ.

— А мальчиковъ нѣтъ?

— Нѣтъ…

— Вотъ это счастье! — искренно воскликнула она. — Мальчикъ — страшная отвѣтственность… Главное, въ смыслѣ аттестата. Все будущее въ этомъ…

— А развѣ дешево онъ достается? — подхватилъ мужъ. — Я не говорю ужъ, сколько бѣдные мальчики мучаются, но и намъ не сладко… Самъ можешь сосчитать, во что намъ ихъ аттестаты зрѣлости вскочатъ. По двѣсти рублей въ годъ за каждаго плачу нѣмцу-учителю, у котораго они живутъ. Да одѣть ихъ, да отвезти туда, да привезти. А болѣзни?.. Еще Мурку Богъ далъ. Второй годъ, а она не ходитъ. Все у матери на рукахъ… А Манѣ работать надо…

— Ну, Сеняша, — мягко остановила она его, — это все пустяки! Многіе ли и такъ живутъ, какъ мы? Всѣ люди маятся. Посмотри кругомъ… Если мы волочимся животомъ по землѣ, то что же они? Намъ лишь бы дѣтей на ноги поставить…

Иванъ Петровичъ медленно махалъ вѣткой, мухи летали кругомъ него безъ перерыва.

— Брось ты это занятіе, — обратился къ нему Печниковъ. — Только себя безпокоишь и мухъ со скатерти спугиваешь… Маня! Принесла бы ты намъ твоихъ липкихъ листковъ! Ты видалъ ихъ? Вотъ еще, братъ, свинство люди придумали…

Марья Дмитріевна пошла въ домъ, а онъ, близко нагнувшись къ Ивану Петровичу, сказалъ:

— Ты видишь? видишь? Вѣдь она шла за меня на счастье, я не на такую жизнь… Заботы, нужда, вѣчная боязнь за будущее дѣтей… Весь смыслъ ея существованія: поставить дѣтей на ноги. А для чего? Что бы они ставили своихъ дѣтей на ноги, и т. д. до безконечности. Непрерывныя дроби! Понимаешь? У меня здѣсь столяръ работалъ — чудакъ такой, я любилъ съ нимъ поболтать… Такъ онъ говорилъ: „живемъ для поколѣнія!“ Для поколѣнія!

И Печниковъ опять громко расхохотался.

— Для поколѣнія! И это жизнь! Моя теща говорила, бывало, ни къ селу, ни къ городу: c'est la vie, mon enfant! C'est la vie!

Онъ, видимо, захмѣлѣлъ и опять сталъ хохотать.

— Поколѣнія! — мрачно проговорилъ Иванъ Петровичъ. — А когда твоя жена спросила меня про моихъ дѣтей — я такъ просто, такъ до ужаса просто, отвѣтилъ ей: у меня двѣ дочери, обѣ въ институтѣ… И она удовольствовалась этимъ отвѣтомъ…

— А что же? — недоумѣвая и силясь понять, спросилъ Печниковъ.

— А то, что мерзость это! Мерзость! Мать и отецъ своимъ страстямъ предаются: она — незаконной любви, онъ — ревности, а дѣвченки брошены на чужія руки, въ чужія стѣны, къ чужимъ сердцамъ!.. Ты вотъ говоришь про себя, что одичалъ, людей не видишь, встаешь съ солнцемъ, работаешь, какъ негръ… Изъ-за чего? Ты поясняешь мнѣ: дѣти! А у насъ?! Двѣ дѣвочки, ангелы голубоглазые, одной тринадцать, другой десять лѣтъ… А мы отдаемъ ихъ чужимъ людямъ коверкать ихъ души, дѣлать ихъ куклами какими-то…

— Бываетъ, бываетъ, — уклончиво замѣтилъ Печниковъ. — Не всѣ матери способны воспитывать дѣтей… Моя Маня тоже только баловать ихъ умѣетъ…

— Не въ томъ дѣло… Совсѣмъ не въ томъ…

И Иванъ Петровичъ рѣзкимъ движеніемъ приблизилъ свой стулъ къ Печникову и быстро заговорилъ:

— Влюбилась она! Да какъ влюбилась-то! Ей тридцать слишкомъ, а онъ мальчишка, только что университетъ кончилъ… Я уже съ годъ не жилъ, а мучился, подозрѣвалъ, искалъ доказательствъ. Шпіонилъ!.. И поймалъ вѣдь!.. Поймалъ! Зачѣмъ? Зачѣмъ?

Онъ замолчалъ. И все молчало кругомъ. Печниковъ сосредоточенно смотрѣлъ на сладкое пятно на скатерти, облѣпленное мухами, точно боялся взглянуть на собесѣдника.

— До тѣхъ поръ всетаки была семья, былъ уголъ на землѣ, свой уголъ… И вдругъ все разомъ провалилось… Она то — жена — еще цѣплялась… Лгала, всѣми силами хотѣла убѣдить меня, что я ошибся… Но я съ жестокимъ наслажденіемъ сталъ высыпать передъ ней все, что зналъ про нее, про ея свиданія съ нимъ, про то, что я видѣлъ и слышалъ самъ. Понимаешь ли, самъ!.. Этого понять нельзя, если не испыталъ! Это, братъ, совсѣмъ особая мука!.. Я и ее хотѣлъ пріобщить къ этой мукѣ… Но она дала мнѣ кончить и вдругъ сказала: „Ну, да! Я люблю его, а тебя терпѣть не могу! И если притворялась до сихъ поръ, то только для дѣтей. А тебя не жаль мнѣ нисколько и съ радостью уйду я отъ тебя! Шпіонъ!“ Она такъ сказала это, что я же чувствовалъ себя уничтоженнымъ и пристыженнымъ. Она одѣлась и ушла, навѣрное, къ нему, пробыла у него весь день и когда вернулась вечеромъ — у нея было такое спокойное и ясное лицо, какого я давно уже не видѣлъ у ней. Должно быть, и ей въ послѣдній годъ не сладко было… А я! Если бы мнѣ сказали: тебѣ осталось жить десять лѣтъ — отдай пять, чтобы вернуть назадъ все, что ты сказалъ — я согласился бы… Три дня я молчалъ, молчала и она. Я думалъ, т. е. хотѣлъ думать, что она придетъ ко мнѣ, раскается, и я прощу ее, и будемъ мы жить, хоть не по прежнему, — прежняго ужъ не вернуть… Вѣдь болѣе десяти лѣтъ я былъ счастливъ… т. е. думалъ, что счастливъ… Жизнь шла ровно, легко… Двѣ дѣвочки, здоровыя, какъ мать, росли безъ болѣзней, весело… Мать ихъ обожала обѣихъ, играетъ, бывало, съ ними, точно и сама ребенокъ. Я приду со службы, усталый, раздраженный, дома свѣтло, уютно, всѣ веселыя — и мнѣ весело. И вдругъ разомъ — тьма и холодъ. И изъ какого пустяка… Послушай, изъ какого пустяка-то… Разъ въ разговорѣ она назвала меня Толя… Я засмѣялся! Она смутилась страшно и начала объяснять, что не понимаетъ, откуда у нея это имя, что она ни одного „Толи“ и не знаетъ… Развѣ Анатолій Павловичъ… Я смотрѣлъ на нее съ застывшимъ смѣхомъ въ горлѣ, и вдругъ почему-то мнѣ все ясно стало, понимаешь ли: ни одной минуты до этого мнѣ и въ голову не приходило подозрѣвать ее, а тутъ вдругъ все ясно стало. Этотъ Анатолій Павловичъ былъ съ годъ тому назадъ назначенъ къ намъ въ судъ и явился ко мнѣ по службѣ. Потомъ бывалъ изрѣдка, игралъ съ дѣтьми, обѣдалъ раза два. И вдругъ я уже зналъ, что онъ…