Мудьюг - [5]

Бывало — осматривают нас на морозе. Выстроит доктор человек 70 на снегу, велит раздеться. Мороз — дышать нечем. Зубы стучат! А доктор не торопится,— расхаживает.

Помню, как-то раз я совсем обледенел. Готов был броситься на него с кулаками. Но не мог этого сделать: за это расстреляли бы не только меня, но и многих других.

Подошел ко мне этот доктор,— колониальный чиновник — и спрашивает:

— Служил?

— Служил,— отвечаю я.

— Много нашего брата убил?

— Давно было. Не помню.

Посмотрел на меня доктор, помолчал, а потом и говорит: — Пошел вон, собака! Стану я тебя лечить! Дожидайся!.. Ударил меня по лицу стэком, а вечером посадил в карцер.

— А это что такое, папа?—полюбопытствовал Юрик.

— Вы даже не знаете, что такое карцер!—воскликнул дядя Саша.

— Эх вы, желторотые цыплята! Городового бы вам показать.

Лева Пассер, Алеша Черногоров, озорник Вовка и даже Юрик и Сережа-пионер переглянулись друг с другом и смущенно улыбнулись: дескать, как же это, товарищи, у нас вышло? Никто из нас не знает такой вещи? Вот тебе на-аа! Промахнулись!.. Старик теперь будет смеяться.

— И не узнаете ребятишки!— воскликнул дядя Саша.

Карцеры уничтожила советская власть, а раньше они были не только в тюрьмах, но и в солдатских казармах и даже в школах, особенно в военных. Вот время-то было!..

— А как, папа, строились карцеры?— спросил Юрик.

— А вот как: вообрази себе маленькую комнатку — два шага в длину, один — в ширину. Окон, печки, стола, стула, постели — ничего нет! Дверь железная, тяжелая. В комнате темно, холодно, сыро, плесень, грязь, крысы. В таком каменном мешке тихо, как в земле, в гробу, в могиле. Эта тишина очень действует на того, кто сидит в карцере.

Такой карцер был у белых в Архангельской тюрьме.

Вот и подумайте теперь: сидит человек день, сидит ночь. Сидит вторые сутки, третьи, четвертые, пятые… и не знает конца своему сидению… а кругом — жуткая тишина. Думает, бедняга, обо всем —мысли лезут в голову о свободе, о свете, о воздухе. Ухо слышит малейший шорох — капля упадет на каменный пол или мокрица пробежит по стене.

Никто не знает из заключенных, кто сидит в этом гробу. Плачет ли он там или сходит с ума… смеется.

Раз в сутки, в маленькую, дырочку, прорезанную в дверях,поставят кружку холодной воды да маленький кусочек черствого хлеба…

Когда посидит человек в этом мешке суток двадцать,— выходит оттуда уже не тем…

Дядя Саша заметил, что ребятишки притихли. Непонятно им стало, зачем это делалось и кому это было нужно, и объяснил:

— Нужно было это, ребятишки, нашим врагам, чтобы изуродовать рабочего, устрашить его, чтобы он не бунтовал, чтобы не устраивал революций, не мечтал о свободе.

А на Мудьюге карцеры были еще страшнее: там просто вырывали погреб в земле, кое-как сколачивали сруб и закидывали эту яму мерзлой землей. Наверху обносили ее колючей проволокой и ставили часовых.

Вот и карцер готов!

Бывал и я в карцере разок, а если бы пришлось еще побывать, то не выдержал бы — удавился, зарезался, сделал бы над собой все, что смог, но не остался бы жить!..

— Нас посадили втроем.

Был большой мороз.

Наши лохмотья не грели. Ночью мы прижались друг к другу, чтобы согреться, но один из нас, тот, кто лежал в середке,— все же не выдержал и замерз. Долго он бормотал, бредил,, но мы ему ничем не могли помочь. Мы даже завидовали ему, что он впал в беспамятство, Мертвого не взяли от нас и на другой день: он вместе с нами отбывал свое наказание. В темноте мы лежали рядом с ним. Скоро я понял, что и второй мой товарищ стал заговариваться — начал сходить с ума…

Видел я и другие виды: нас, несколько человек, пригнали к карцеру на работу. На часах стоял молодой солдат, француз, видимо, рабочий. Во время работы мы услышали глухой стук из земли.

Мы прислушались,— кто-то тихо-тихо зовет нас.

— Товарищи…. умираем…

Мы показали знаком часовому. А надо вам сказать, — ему был дан приказ: если арестованные разговаривают, в них можно стрелять без предупреждения.

Но этот часовой в нас стрелять не стал. Он только показал, что ему запрещено помогать заключенным.

Стуки и голоса были плохо слышны, а потом и совсем затихли. Мы не могли работать… руки у нас тряслись… А когда взглянули на часового, увидали, что и он плачет…

— Почему, дядя Саша, он плакал? Ведь у него в руках было ружье.

— Вот почему, милый,— одним ружьем один человек ничего не сделает. Только самого его посадили бы в ту же яму, а то и расстреляли бы за невыполнение приказа. Вот другое дело, ребятишки, когда солдат много, когда они все разом, организованно восстанут. Тогда толк будет!

Поэтому-то вас и учат организованности, чтобы коллектив был, действовали сообща, вместе. А французик был один. Если бы его начальник — сержант, а то лейтенант или тот же доктор увидели, что вместо того, чтобы стрелять в нас, он плачет — ему бы не миновать тюрьмы. А во Франции, мои милые есть такие тюрьмы, что оттуда в жизнь не убежишь. Эти тюрьмы может разбить только революция.

— А что, дядя Саша, вот те товарищи, что просили у вас из-под земли пить,— живы сейчас?

— Нет, нет их в живых. Вам придется их заменить, дорогие мои. Те товарищи сидели много-много суток. Потом их вывели из карцера. Они обессилели, попадали на снег. Французский сержант и комендант острова били их палками, топтали ногами, а потом увезли в Архангельск, где они и погибли.