Можно всё - [186]

– А как же! Одолжить бокалы у этого ресторана на углу?

– Та ладно! Из горла всегда вкуснее!

Мы сели на лавочку прямо позади Де Рибаса. Он прикрыл нас своей спиной от остального города.

Мы унеслись потоком разговора в невероятные дебри наших душ, рассказывая свои любимые истории и делясь сокровенным. У нас была вся ночь, чтобы узнать друг друга, и все в то потрясающее мгновение, когда я нашла «своего» человека, было прекрасно.

Если сравнивать людей с книгами, Леля была не каким-то буклетиком, дешевым чтивом бульварного характера или любовной новеллой на сто страниц, которыми напичканы все полки шкафов моей бабушки. Она не была ни сказкой, ни романом, ни стихотворением… Леля – это постулат. Утверждение, принимаемое без доказательств и служащее основой для построения остальной теории. Она была одним сплошным оголенным проводом, и жизнь поднимала волоски на ее коже, даже когда просто проходила мимо. Когда же она к ней прикасалась, Лелю коротило. Она реагировала на все: чувствовала боль людей сильнее их самих, плакала за всех горше их самих. Она дышала в такт планете. Ее широко распахнутые зеленые глаза сами по себе были двумя огромными планетами. Иногда мне казалось, что она чувствует все: как растет трава, как шелестят перья птиц, как поднимается солнце, как вращаемся вокруг него мы. Она была Любовью. И единственным человеком, кого она как Мать-планета за всеми делами забывала любить, была она сама.

Глядя на ее дреды, покрытые татуировками руки, туннели в ушах, свободу стиля и мышления, можно было бы предположить, что с мальчиками у нее все тоже в порядке. Добавив ко всему вышеперечисленному ее красоту, я считала, что судьба обязана была одарить ее достойными романами и что любовников у нее хоть отбавляй. Каково было мое удивление, когда ни в одной ее любовной истории не то чтобы не проскальзывало и намека на серьезные отношения, там даже не присутствовало слово «секс».

– То есть? – переспросила ее я по окончании одной такой истории. – Вы ночевали в палатке вдвоем, зная, что завтра разъедетесь, что это ваша последняя ночь, и между вами ничего не было?

– Даша! Я же уже, кажется, ясно дала понять… У меня ни с кем ничего того, о чем ты сейчас думаешь, не было! – сказала она с улыбкой.

Лёлю воспитывала мама, а отец, которого она очень любила, рано ушёл из семьи, что Лёля посчитала за предательство. С того момента, где-то на подсознании она, как мне кажется, лишилась доверия к мужчинам и ожидала подлянки в любой момент. Она влюблялась катастрофически редко и при этом всё в мальчишек, в которых по определению влюбляться было нельзя. Её влекли плохие истории, обречённые на провал. Запутавшиеся, искалеченные, исполосованные жизнью, те, кто не станет принимать её любовь, ведь принимать всегда сложнее, чем отдавать. Так уж ебануто выходит: мы все хотим быть спасенными. В итоге находим человека, который точно этого не сделает, и сами пытаемся спасти его.

20

На следующий день поднялся дикий ураган. Я еле добежала в «Хаб» по Греческой, схватившись за капюшон нового платья, и весь день провела за написанием историй. Я надеялась увидеться там с Максимом, но он постирал штаны и потому не приехал. Сказал, что штаны у него единственные, а значит, из дома никак не выйти. Я не могла понять, действительная ли это причина или просто отмазка.

Как бы там ни было, тот день был очередным «Привет, а ты Даша?» днем. В одном только «Хабе» меня узнало несколько человек, а один мальчик написал: «Извини, это не ты случайно сейчас шла по Греческой в городе Одесса? Кажется, я только что проехал мимо тебя на мопеде». Пока я отвечала, ко мне подошла девочка, которая была на моей встрече в Киеве. Ей исполнялось какое-то количество лет, и она предложила отпраздновать это событие вместе с ней. Я не могла отказать, и мы ушли в «Молодость». «Молодость» стала моим любимым заведением без всяких сомнений. Там было прекрасно все. От «картошки на сковородке, как в общаге» до «красной икры из запасов директора». Был уголок с приставкой и фильмами в гнусавом переводе Гаврилова[106]. Все это напротив ковра, висящего на стене, и под горящей неоновой надписью «Мама, я поел». Любимая музыка из прошлого, очень незамысловатое лаконичное меню, салфетки в мясорубках, привинченных к столу, и весь дизайн просто переносит в сладкую ностальгию. Но главная фишка – это пиво. Тут нет крафта из какой-нибудь Бельгии, нет-нет, в меню всего два вида пива: светлое и темное. Самое дешевое, без названия. И подавалось оно в закрытой алюминиевой крышкой стеклянной банке. Официанты выносили его вместе с собственной газетой бара «Молодость» и старой открывашкой с деревянной ручкой, предоставляя гостю возможность открыть банку самому. На банке со светлым пивом красовалась надпись «Моя светлая молодость», с темным – «Мое темное прошлое»; и каждый раз, возвращаясь в бар, в зависимости от настроения, ты мог попросить либо своей светлой молодости, либо своего темного прошлого.

Спустя пару лет, когда я буду ехать в Одессу стопом, на трассе Киев – Одесса меня, угрожая пистолетом, украдет отмороженный мужик. Я чудом спасусь, заперевшись в туалете на заправке, доберусь до любимого города, загоню такси до Греческой, 19, и, осознав, что спаслась, запыхавшись скажу официантке: «Сегодня только светлой молодости, пожалуйста! Никакого темного прошлого». А после я замечу за соседним столиком поэта Ес Сою, с которым мы потом будем всю зиму делить одно крыльцо с видом на Индийский океан в Гокарне, но это уже совсем другая история…