Можно любить и лысых - [27]

Разговаривая, мы углубляемся в рощу. Чудесная свежесть охватывает нас. Пальмы и кокосовые деревья венком охватывают небольшой холм округлой формы.

Взойдя на него, мы невольно вскрикиваем от изумления и едва не захлебываемся от восторга. Рай, который нам почудился возле причала оказался только чистилищем — истинный, настоящий рай оказался здесь!

Сад Эдема, полный цветов, кущи зеленых растений, журчащие ручьи. Островок на острове, трудно даже представить. Какое-то уникальное место! Нельзя поверить, что это не сон.

В этом обширном небесном саду стоит с полдюжины хижин, усыпанных цветами. Перед каждой — своего рода патио, наполненное проточной водой и усаженное лотосами, а около них — заокеанские дивы, возлежащие в синих и оранжевых креслах. Некоторые предпочитают лежать просто на траве, положа головы на колени своих подруг. Большинство из них молоды и недурны собой. Из недра сада льется сладостная музыка.

Мой Берю подавлен этой картиной, этой необычайной картиной!

— Бог ты мой! Это что-то удивительное, и как было бы обидно, если бы мы не увидели этого!

И тогда он делает то, чего я никогда не ожидал от него. Берю опускается на колени и, сложив руки крестом на груди, будто человек, нашедший землю обетованную, начинает декламировать:

— Господи, Боже мой! Теперь можно и умереть! Больше не для чего жить — я видел всю красоту мира!

Ночь на лысой горе

Все хижины абсолютно одинаковы. Вероятно, одна из них принадлежит самой мадемуазель де Труавиль.

Волшебник Мерлин не смог бы построить лучше. Берю, человек голого инстинкта, говорит только неразборчивыми возгласами и восхищениями, восклицаниями.

Трудно себе представить что-нибудь более пленительное, чем эти легкие постройки из бамбука и стекла. Веранды выходят на море. В каждой хижине имеется лоджия, кухонька, холодильник, набитый шампанским, четыре кровати, расположенные звездой, и шкафчики для одежды. Я пищу об этом для того, чтобы сказать, как здесь удобно и красиво жить.

А как едят! Приготовлением пищи ведает дама из Лиона, у которой в Париже ресторанчик типа забегаловки близ Опера. Это настоящая мечта!

Теперь опишу наших соседок по хижине — Юдифь и Аглаю. Боже мой! И как только такие красавицы могут отойти от мира?! Две девицы в расцвете лет! Настолько красивые, что моментально вызывают желание помочиться под себя, взвыть на луну, как койот, и сделать еще миллион разных глупостей от восторга, который испытываешь, когда видишь, как они облачаются в тончайшие сетчатые ткани, благо их в гардеробе — в изобилии.

Обе они — блондинки, светлее шведок. Не вульгарные, крашенные перекисью, а самые натуральные. Нет ничего легче убедиться в этом, так как они разгуливают в чем на свет появились. Все, что наши глаза жадно созерцают, золотистое и прелестное.

Они встречают нас крайне радушно, не выказав удивления даже по поводу невероятной фигуры баронессы, то есть моего Берюрье. Они помогают нам устроиться и знакомят с обстановкой — показывают, где ванная, где массажная, где гардероб. Они наперебой рассказывают о феерии жизни на острове: солнце, море, подводная охота. Днем они спят под пальмами, на которых щебечут птицы. Им вторит пение молодой певицы-туземки, которую клуб разумно пригласил на остров.

Вечера особенно хороши. Они доставляют настоящее наслаждение и побуждают к совершению безумств. Наши прелестные сожительницы здесь уже третий раз и считают, что самое плохое на острове — это отъезд, прощание с райским уголком. Они уверены, что настанет день, когда они останутся здесь навсегда.

Обе они замужем. У одной муж — крупный шведский банкир, у второй — датчанин — виноторговец. Женщины встретились в Акапулько, познакомились и подружились. Они вместе стали путешествовать по Европе, где и узнали о существовании «Клуба Евы». Они записались в него, и вот результат! Ах! Если бы все мужчины Старого и Нового Света навсегда провалились ко всем чертям, чтобы не мешать им жить!

Когда мы с Берюрье остаемся вдвоем, он говорит:

— Трудненько будет оставаться в таких условиях бабой, дорогая Жозефа.

Даже наедине мы называем друг друга женскими именами, чтобы не проговориться.

— Кому ты это говоришь… — вздыхаю я.

— А ты сможешь оставаться каменным, когда эти мамзели станут перед тобой раздеваться?

— Безусловно, — уверенно и без колебаний отвечаю я. — Но надо было прихватить с собой побольше брома.

Берю подскакивает.

— Брома? Всякое успокоительное — это насилие над природой, мек!

Мы переодеваемся. Аделина накидывает цветастый пеньюар, а я — светлое эпонжевое платье для пляжа. После этого мы выходим знакомиться с сестрами.

Есть что-то монастырское в такой жизни — недаром эти чокнутые зовут друг друга сестрами.

Наши сестры — не новички. Что у них преобладает, так это — некоторая сальность во взгляде. Дух самовлюбленности и жажда наслаждения, доведенная до апофеоза. Они собрались для безудержного сладострастия, лишенного всякой благопристойности. Все говорят, не выбирая выражений и не стесняя себя моралью. Я слышу, как одна из дорогих сестер говорит другой:

— Даниэлла, ты не хочешь пое… со мной? Я только что прочла Роб-Грийе, и вся киплю от возбуждения…