Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки - [18]

Вскоре я познакомилась с типично индийской манерой задавать личные вопросы. Какая-нибудь замкнутая англичанка на моем месте сошла бы с ума. «Почему твоя семья не нашла тебе мужа?», «Все американцы богатые – так почему ты едешь третьим классом?», «Если я приеду в твою страну, мне будут рады?». И наконец, когда мы познакомились достаточно близко: «Что делают американки, чтобы не иметь слишком много детей?»

Уже потом я послушала рассказы Индиры Ганди о том, как в юности она ездила в этих самых женских вагонах. Индира называла их «лучшей подготовкой к посту премьер-министра». Она была дочерью Джавахарлала Неру – первого премьер-министра Индии, – но считала, что именно от этих женщин, высказывавших свое личное мнение, научилась гораздо большему. Они знали, что «хади» – традиционное индийское полотно, которое прялось и ткалось вручную, – было вытеснено английской тканью фабричного производства, но не догадывались о том, что это была отработанная схема: взять сырье из колонии, переработать его в Англии, продать обратно и получить прибыль. Они понимали, почему Махатма Ганди сделал символом индийской независимости прялку.

И еще, несмотря на убежденность демографов в том, что необразованные женщины не в состоянии контролировать рождаемость, эти женщины отлично чувствовали, когда их организм уставал от слишком большого количества беременностей и родов.

Вот почему, заняв пост премьер-министра, Индира Ганди пошла против общественного мнения, учредив первую национальную программу планирования семьи. Благодаря этим поездкам в женских вагонах она поняла, что обычные женщины непременно извлекут из нее пользу, пусть даже и втайне, и грамотность тут совершенно ни при чем.

Для меня же эта поездка стала источником не только знаний, но и здорового смеха. Меня попросили спеть какую-нибудь американскую песню – похоже, пение в Индии – часть повседневной жизни, – но даже им пришлось признать, что пение не мой конек. Зато меня научили сжимать руку так, чтобы можно было протиснуть ее в стеклянный браслет едва ли шире моего запястья. Рассказали, что облегающая блузка «чоли», которую надевают под сари, – это индийский аналог бюстгальтера. Угостили свежими личи – до этого я пробовала только консервированные – и предостерегли от индийских мужчин, которые могут попытаться жениться на американке ради визы и работы.

Прошло несколько десятков лет, а эти женщины до сих пор живы в моей памяти. Наверное, и они помнят меня – как первую иностранку в своей жизни, которую видели так близко. А если бы я ездила повсюду в собственном автомобиле, скорее всего, этой беседы и не случилось бы.

Когда мы попрощались, я пересела на древний автобус, направлявшийся в глубь материка, в сторону ашрама Виноба Бхаве – лидера движения за проведение земельной реформы, вдохновителем которого был Ганди. Самого Ганди убили десять лет назад, но Бхаве все еще ходил по деревням и просил землевладельцев пожертвовать небольшую часть своей земли в пользу неимущих. Я связалась с бывшим американским миссионером, который также участвовал в движении, и он организовал мне проживание в близлежащем постоялом дворе.

Однако, добравшись до ашрама, я никого там не нашла. Какой-то старик объяснил, что в сельской местности Рамнад, расположенной неподалеку, разразились кастовые бунты и правительство из далекого Нью-Дели приказало оцепить территорию в надежде предотвратить убийства и пожары. Не пускали даже журналистов. Несмотря на это, группки добровольцев из ашрама по три-четыре человека обошли заграждения и теперь ходили по деревням и проводили собрания, чтобы люди знали, что их не бросили. В попытках сдержать волну насилия им приходилось оперативно развенчивать слухи, которые были гораздо хуже реального положения дел.

В каждой группе обязательно должна была присутствовать хотя бы одна женщина – ведь мужчинам вход в женские кварталы был запрещен. Женщины-добровольцы приглашали других женщин на собрания, а если в группе женщин не было, то и местные могли отказаться приходить. Но теперь в ашраме больше не осталось женщин.

Так меня уверили, что иностранка в сари будет выглядеть не более неуместно, чем кто-то из Нью-Дели, и, оставив все свои вещи, кроме чашки, гребня и сари, что было на мне, я вновь села в развалюху-автобус. Как объяснил мне мой спутник, пожилой мужчина из ашрама:

если деревенские жители хотят мира, они обязательно накормят и приютят миротворцев. Если же мир им не нужен, то и чужаки не спасут.

Когда мы отъехали, я вдруг поняла, что без своих пожитков ощущаю странную свободу.

Проехав несколько часов в древнем автобусе, который, казалось, останавливался возле каждого столба, мы добрались наконец до того места, где полицейские блокпосты преграждали въезд в Рамнад. Поскольку ни машины, ни даже тележки, запряженной быками, у нас не было, мы просто обошли заграждения по обочине и вошли на территорию, раздираемую кастовыми бунтами.

Так началась самая необычная неделя в моей жизни. Мы ходили по деревням под палящим солнцем, останавливаясь у мелких ручьев, чтобы передохнуть в тени. Там, под навесами из пальмовых листьев, продавали чай и приготовленные на пару рисовые пирожки – «идли». По ночам я наблюдала, как местные жители медленно выходили из глиняных домиков и садились в круг у керосиновой лампы, по шесть, двадцать, а то и пятьдесят человек. Я слушала, как они рассказывали истории о пожарах и убийствах, кражах и изнасилованиях, а страх и растерянность в их голосе не нуждались в переводе. Трудно было представить, что этот порочный круг насилия вообще можно разорвать, но жители деревень черпали утешение в своих соседях, которые, как и они, не побоялись выйти из дома. Казалось, они чувствуют облегчение от одного вида друг друга, от бесед, от того, что их слушают, что умеют отличить истину от слухов, что даже пришлым людям не все равно, что с ними происходит.