Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика - [53]

– А сюда билеты всегда есть! – философски заметила Тоня, кивая на погашенный театр имени Гоголя.

– Постоянно, – согласился Свирельников, даже не знавший о существовании такого театра.

Потом, когда, миновав казаковскую церковь, где в ту пору располагались мастерские, они вступили на улицу Радио, Тоня кивнула на старинное, с колоннами, здание за узорной оградой.

Какое детальное и внимательное описание города, какое преклонение перед его атмосферой! Разве обнаружишь такое у среднестатистического равнодушного стилиста!

Есть в прозе Полякова страстная наблюдательность к сокровенным городским обычаям, очень похожая на то, как тщательно, с замиранием сердца изучает мужчина привычки объекта своего вожделения.

Дело в том, что Олег в дошкольный период своего существования однажды сильно подвёл отца. Труд Валентинович, как обычно, вёл сына из детского сада и остановился на Солянке возле ларька, где собирались после работы окрестные мужички и куда изредка прикатывал на своей тележке инвалид Витенька, столь поразивший некогда детское воображение Олега. Отец остановился с закономерной и вполне невинной мыслью выпить конвенционную кружку пива. В процессе взаимной притирки Людмила Константиновна после долгого сопротивления всё-таки сделала уступку неодолимому родовому башмаковскому влечению к выпивке и разрешила мужу одну кружку пива после работы. Она-то и называлась «конвенционной». Труд Валентинович вроде бы на это согласился. Но демоны искушения не дремали и в тот вечер явились в виде двух мужичков, купивших в гастрономе бутылку «Зубровки» и подыскивавших третьего. Кстати, напрасно утверждают, будто русский народ в пьянстве не знает меры. Знает. И эти стихийные, совершаемые по какому-то подсознательному порыву поиски третьего – тому свидетельство. Разве нельзя выпить бутылку вдвоём? Конечно, можно. А поди ж ты…

Иногда, читая городские страницы Полякова, почти реально слизываешь с губ вкус горького разочарования от перемен, которые произошли за время разлуки, отъезда. Почти такое, какое испытывает мужчина, встречаясь с бывшей любимой после многих лет, мучительно узнавая и не узнавая её. Вот подтверждающий это фрагмент из «Козлёнка в молоке»:

Столица в самое сердце поразила меня обилием нищих и иномарок. В моей квартире лежал толстый слой пыли, напоминающей тополиный пух. Стоявшая в кухонном шкафу непочатая бутылка «амораловки», из тех двух, что мне прислал когда-то Арнольд, походила на древний сосуд из погреба. Я бросил свои скудные пожитки и первым делом заспешил в Дом литераторов, как блудный сынишка, припасть к милосердным коленам родной словесности… Однако в ресторане сидели какие-то мордатые ребята в красных кашемировых пиджаках и радужных спортивных костюмах. К литературе они имели такое же отношение, как сапёрная лопатка к демократии. На вокзале я поменял всю имевшуюся у меня кумырскую валюту – эчигелы – на рубли, денег хватило как раз на чашечку кофе с бутербродом. Наливая мне кофе, сильно постаревшая буфетчица долго вглядывалась в моё лицо, наконец вспомнила меня и заплакала: оказывается, она не видела живого писателя уже несколько месяцев…

Конечно же, все обращения автора к городу не оторваны от содержания, они всегда интегрированы в сюжет и поэтому не выглядят вычурно – каждое место, каждая уличная сцена происходит там, где нужно и когда нужно.

Особо мне хочется выделить мотив ухода в московском тематическом калейдоскопе Юрия Полякова. Уход как ментальный выход изучается писателем со всех сторон. И как уход, переходящий в бегство, и как уход, обречённый на возвращение. В этом ракурсе уход человека из города для Полякова – не просто передвижение персонажа, это всегда акция, наделённая не только прямой, но и косвенной фабульной функцией. И столице в этом процессе отводится далеко не статистическая роль. Она у Полякова столь очеловечена, что мотивирована как живое существо. И не прощает, когда её малодушно покидают, видя в этом предательство, но всячески поощряет уход за добычей, за славой, принимая роль смиренно ждущей и готовящейся к торжественной встрече. Отъезд героя из Москвы или же приезд его в Москву неизменно связаны с изменениями в его судьбе. Так, вне Москвы застаёт Шумилина из «ЧП районного масштаба» новость о происшествии в райкоме, не в Москве герой «Апофегея» Чистяков добивается взаимности от возлюбленной, ещё не подозревая, какой трагический изгиб внесёт в его жизнь это обстоятельство. А Башмаков из «Замыслил я побег…», бегущий весь роман, как выясняется, от себя самого, в финале попадает в своё московское детство. Финал этого романа – одно из самых сильных впечатлений в моей читательской карьере:

Не плачь, шкет!

Голос был мужской, тяжёлый и пространный, как колокольный звон. Эскейпер ощутил порыв густого табачно-одеколонного ветра, с трудом поворотил голову и обмер: перед ним возвышался инвалид Витенька, выросший до невероятных размеров. Его тележка величиной с платформу для перевозки экскаваторов занимала весь проезд, от тротуара до тротуара. На груди висела медаль «За отвагу» размером в башенный циферблат. Бурое морщинистое лицо, почти достигавшее балкона, напоминало растрескавшуюся землю, поросшую какими-то пустынными злаками, а перхоть в волосах белела, словно газетные страницы, брошенные в лесную чащу. Глаза же у Витеньки были не голубые, как прежде, а зияли чернотой потухших кратеров.