Моя война - [13]

Был и такой, более страшный случай. Зима. Уже несколько дней я нахожусь в доме у соседа Евдокии Ива­новны (имя его не помню). Ремонтировал обувь. Вдруг в избу входят несколько немцев вместе со старостой. Андрей побледнел, увидев меня. Своего лица я есте­ственно, не видел. Староста объяснил хозяину, что у него на постой останутся четыре немца. На какое вре­мя - неизвестно. Нужно разместить их. Андрей с нем­цем-командиром вышли, четверо немецких солдат ос­тались. Они расселись, где хотели, в большой комнате, болтали на своем языке, смеялись.

Меня словно приковало к стулу, на котором я си­дел, когда они вошли. Склонившись над столиком, на котором лежали мои инструменты, я продолжал под­шивать валенок. Стежки ложились медленно, я боялся сделать лишний вдох.

Но, к счастью, немецкие солда­ты оказались уже далеко немолодыми людьми, совсем недавно призванными в армию. На фронте еще не были. Они все время говорили о своих близких, которые ос­тались без кормильцев. Я немного знал немецкий язык (учил в школе). Эти знания помогли пообщаться с при­шельцами, рассказать им мою легенду. Наверное, пове­рили или не поняли, но вопросов не задавали. Интере­совались Ленинградом. Я там никогда не был. Но чи­тал. Знал немного о его достопримечательностях. К мо­ему счастью никто из наших «гостей» в Ленинграде не был. Поэтому мои небылицы были приняты. О войне не говорили. Они все время рассказывали о своих де­тях, женах, показывали фотографии. Но беседы эти были только по вечерам. Днем их куда-то увозили. Я не спрашивал. А они не говорили. Я оставался в доме, ибо мне не куда было уходить. За окном было минус 25-30 градусов. Боялся даже выходить в туалет. Делал это до возвращения наших постояльцев.

Прошло два дня. На утро третьего немцев увели из деревни. В эти два дня вечерами несколько раз прихо­дил Андрей, обращался ко мне нарочито, как к хорошо знакомому человеку. «Забирал» у меня работу, прино­сил новую. Поддерживал меня разными знаками, улыб­кой (действительно, необыкновенный человек).

Когда «гости» ушли, Андрей позвал меня к себе. Мы обедали. Хорошо выпили. Вдруг опять вваливает­ся несколько немецких солдат. Андрей вышел с ними на улицу, а я, в чем сидел, выскочил в сени, по лестнице забрался наверх, где хранилось сено, и зарылся в него. Лежал долго, продрог. Но Андрей не возвращался. Хо­лод проник в каждую клеточку моего тела. Но спустить­ся вниз и зайти в дом я боялся.

Наконец, вернулся Андрей, спросил у жены, где я. Та не знала и потому ничего не могла ему ответить. Ан­дрей вышел на улицу. Возвратился. Я слышал, как он нервничает. Вылез из сена. Вошел в дом. Он обрадо­вался. Налил водки. Выпили. Я согрелся и тут же на лавке заснул. Андрей набросил на меня тулуп, и я спал до утра.

Были и другие менее значимые события подобно­го рода. Например, многократные встречи с внезапно появляющимися полицейскими. Но проносило.

К концу зимы (в январе-феврале 1944 года) с вос­тока все отчетливее стала слышна артиллерийская ка­нонада. Она то удалялась, то приближалась. Местные жители начали все чаще говорить о наступлении Крас­ной Армии. Это радовало, вселяло надежду. Что ждет меня, не имел даже представления. Да и не думал об этом. Единственное желание - уйти от постоянного пре­следования и нечеловеческого страха. Перестать бояться того, что родили меня родители-евреи.

Однажды, при очередном появлении немцев или полицейских жители деревни заметили их суетливость, нервозность в поведении. Быстро схватив что-то съе­добное, они убегали.

...Как-то ночью приехали немцы и стали забирать всех трудоспособных мужчин. В их числе оказался и я. Нас посадили в машину, долго везли и, наконец, оста­новились у опушки леса возле огромного сарая. Там было очень много соломы. Нам велели ложиться и спать. Никто ничего не объяснил.

Утром нас выстроили на холодном воздухе в це­почку, и какой-то полицейский стал каждого записы­вать. Подошла и моя очередь. Я назвался Андреем По­ляковым. Он спросил имя отца.

- Яков, - сказал я.

- Яков? - удивился полицай. - Что это за имя? Ты не жид?

- Нет, - отрицательно ответил я.

И так как людей было много, а этому гаду нужно было срочно всех переписать, он прогнал меня. Нас по­садили в машины, подвезли к железнодорожному по­лотну и велели в быстром темпе ремонтировать его.

Какой-то немецкий офицер все время подгонял ра­ботающих. В руке у него была нагайка. Он ругался. Орал. Кое-кого бил нагайкой. Он кричал: «Шнеллер, шнеллер, русише швайн!» («Быстрее, быстрее, русская свинья!»).

Вечером нас повезли к тому же сараю. Накормили какой-то баландой и велели спать. Я понял, что нужно отсюда бежать. В ушах постоянно звучал вопрос: «Ты не жид?». Во время «ужина» я убедился, что охраны нет. И когда совсем стемнело, поднялся, подошел к де­журному (русскому парню), который дремал у двери, и сказал, что мне нужно «до ветра, по большой нужде». И вышел. Обошел сарай, делая вид, что расстегиваю брюки, и побежал к опушке леса. Расстояние было не­большое, и я вскоре оказался в лесу.

Я понимал, что возвращаться в деревню Пахомово не могу. Если будут искать, то обязательно поедут туда. И продолжал брести по лесу. Который раз я шел, не зная куда, не представляя, что меня ждет. С рассветом сориентировался, так как эти лесные тропинки были мною исхожены по несколько раз. И я пошел в сторону деревни Литвиново, где меня приютила толстушка Липа в первую зиму после начала войны.