Моя первая любовь - [91]

Я — среди лагерной элиты, а он — малышня. Конечно, никакая любовь не смогла бы этого выдержать.

Мы сталкивались иногда, и, стоя со своим верным барабаном возле трибуны, я чувствовала его взгляд, но читала в нем уже не любовь, а досаду и горечь. Он считал меня предательницей, и я немножко ощущала себя таковой.

Наверное, нужно было молчать о своих талантах…

Иногда мне хочется помечтать о том, что могло бы быть, но я сразу обрываю себя. Хорошо, что в душе осталось это предрассветное чувство ожидания чуда.

Может быть, это была еще не первая любовь, а первая мечта о любви, и интерес мальчика существовал только в моем воображении, а подружки дразнили меня, не знаю. Такое возможно. Просто остались в памяти светлые дни юности, как прозрачные капли янтарной смолы на сосновой коре.

Максим Лаврентьев

Максим Лаврентьев родился и вырос в Москве, с детства учился музыке. В юности избрал своей стезей словесность, чтобы не копировать судьбу отца-дирижера. В середине девяностых поступил в Литературный институт, куда был принят, не добрав на экзаменах одного балла, с формулировкой «за стихи». Параллельно, для заработка, разгружал запчасти в автосервисе, откуда ушел спустя почти десятилетие, чтобы трудиться редактором в различных литературных изданиях. С тех пор много пишет и несколько меньше публикует. Прозой начал заниматься лишь к сорока годам, преодолев критический для поэта возраст — тридцать семь лет.

Полуночный человек

«Ну что, не передумал?» — воткнув лопату в землю, спросил меня тесть, когда я в одних трусах вышел на дачную террасу, жмурясь от утреннего сентябрьского солнца.

Ах, кого в двадцать четыре года прельстит перспектива израсходовать второй выходной, выкапывая картошку в обществе вечно хмурого прораба! За год семейной жизни успел я вдосталь насмотреться на родителей тогдашней моей супруги, поэтому просто обязан был куда-нибудь улизнуть, чтобы провести хотя бы полдня за городом, где так редко оказывался, в одиночестве, не раздражаясь трескотней тещи-бухгалтерши, этого неугомонного колобка.

Скорчив неопределенную гримасу, я сошел по ступенькам, умылся над прикрепленным сбоку к террасе металлическим рукомойником и вернулся в дом завтракать и собираться.

Зайдя в комнату, чмокнул спящую Машу в розовую, пахнущую молоком и — с недавних пор это стало бросаться в глаза, — округлую щеку. Бесшумно оделся. Выпил чаю на веранде, съел пару бутербродов. Теща, недовольная моим уходом, привычкой рядиться в цветастые индийские шмотки и тем, что литературе и музыке я, грузчик с автостанции, отдавал явное предпочтение перед той формой растительной жизни, которую в незапамятные времена приняло существование ее супруга, была подчеркнуто холодна и, против обыкновения, немногословна.

— Машулик спит?

— Да.

— Вернешься к обеду?

— Не знаю, Галина Михайловна. Вряд ли.

Но вот чай допит, ноги обуты в кеды, старый двухколесный «Орленок» выведен из сарая. В путь!

На станции «Жаворонки» я вкатил велосипед в тамбур электрички и через полчаса выкатил в Звенигороде. На вокзале, а не в городе. Город, о чем именно тогда мне и стало известно, раскинулся на противоположном берегу Москвы-реки.

Покуда в нерешительности я кружил по привокзальному плацу, народ, прибывший вместе со мной в электричке, расселся по автобусам, а те разъехались на все четыре стороны. Последний, замешкавшийся, автобус повернул от вокзала влево. Рванув за ним, я увидел впереди мост и город вдали. Но автобус опять повернул влево. Здесь, на втором повороте, я остановился и посмотрел вслед уносившемуся дребезжащему «ЛИАЗу».

Целью моей поездки было отыскать в окрестностях Звенигорода детский лагерь, куда меня возили в шести-семилетнем возрасте.

Безнадежная затея? Ну, не совсем.

Смутно мне помнилась на подъезде к лагерю лесная дорога, по которой автобус двигался необычным образом — то скатываясь, то медленно, с ревом, поднимаясь. Вспоминался вид на город с возвышенности, откуда-то слева, из-за узкой, блестевшей на солнце реки.

Чтобы оказаться левее Звенигорода, следовало теперь повернуть за автобусом.

Скоро стало ясно, что память не подвела: дорога нырнула в лес и там побежала, словно по волнам, вверх-вниз, вверх-вниз. На спусках я разгонялся как мог, но скорости все равно не хватало — до следующего переката приходилось подниматься пешком, с каждым разом все выше, слезая с велосипеда и толкая его перед собой.

После пары развилок, причем я неизменно держался правой стороны, как более близкой к невидимой за лесом реке, минут через двадцать в конце лесной дороги открылся просвет. Это придало сил. Взята еще одна высота, и с открытой площадки я уже гляжу на церковные купола и крыши Звенигорода. Они там, где следовало им быть, — справа за рекой.

А вот и мой детский лагерь. Ворота в него оказались приоткрытыми.

Вальяжный охранник, вышедший навстречу из административного корпуса, без удивления выслушал меня и пропустил на подконтрольную территорию, попросив только ничего не трогать и не слишком задерживаться. Я обещал.

Дети недавно разъехались, о чем свидетельствовали разбросанные там и сям под деревьями полусдувшиеся воздушные шарики — остаток какого-то финального торжества. Охранник сказал, что этот год для лагеря в его прежнем качестве — последний: здесь решено поселить каких-то беженцев.