Моя мать смеется - [4]
Когда она вышла из больницы, кардиолог сказал ей, ведите себя тихо до операции. Да, тихо. Да и как еще? Она ковыляет. Дышит с трудом, из-за аорты. У нее сузился просвет аорты.
Она постоянно засыпает. Просыпается. Чуть-чуть ест. Существует.
Она встает, ест, моется, вот уже несколько дней сама может залезть в ванну и вылезти из нее.
Ест. Ложится на диван. Спит. Просыпается.
Немного разговаривает со своими двумя дочерьми, которые рядом с ней. О том о сем.
О всякой ерунде.
Да и что тут скажешь.
Разве что после операции. Возможно.
Женщине дали отсрочку. Она выжила. Она это знает, она выжила и будет жить дальше. Ее срок еще не пришел, так она говорит.
Не знаю, так ли она думает про себя, потому что ее стоны и то, что она говорит «не знаю, не знаю», не зная, что произносит это вслух, говорят о другом.
Пока она не попала в больницу и не вышла, чтобы готовиться к операции и снова лечь в больницу, я была с ней.
Она была очень больна, и мне было страшно, страшно, что она перестанет дышать, сидя передо мной, в своем кресле.
Она уснула, и было слышно, с каким усилием бьется ее сердце, я смотрела на нее и думала, мама, дыши, не сдавайся, дыши.
Не оставляй меня, пока не оставляй. Я еще не готова, и, возможно, никогда не буду готова.
Ее дыхание стало таким тяжелым, что ее пришлось отвезти на скорой в больницу. Там ее подлечили, чтобы она протянула до операции.
Об операции всё время говорят, что в ней нет ничего страшного. Но эта кожа да кости, три волосины, потухший взгляд – выдержит ли она. Поживем – увидим.
Я всегда говорю, поживем – увидим. Говорю, поживем – увидим, и думаю, что может произойти всё что угодно. А здесь есть всего две вещи: жизнь или смерть.
И если жизнь уйдет, она тоже уйдет вместе с ней.
Ребенок родился сразу стариком, ребенок так никогда и не стал взрослым. Он развивался в мире взрослых как ребенок-старик, и у него плохо получалось. Ребенок-старик говорил себе, что если его мать умрет, ему будет некуда вернуться.
В отрочестве ребенок пустился во все тяжкие, затем, повзрослев, занимался черт знает чем, но всегда знал, что может вернуться.
После того как умер отец, он мог вернуться к матери.
Когда ребенок возвращался, всегда измученный взрослой жизнью, которая давалась ему с трудом, он ложился на диван и несколько часов спал. Потом, чуть менее измученный, он ел.
Ребенок – девочка, то есть я. И теперь я старая, мне исполнится шестьдесят. Даже больше. А я всё там же. У меня нет детей. Ребенок-старик не завел ребенка. Что потом будет удерживать меня в жизни?
Смогла бы я жить, чтобы спать, вставать, есть, ложиться. Я забыла о радио. Я слушаю радио. Время пускаться во все тяжкие прошло. И я рада, что солнце садится, тогда я ложусь спать.
До операции остался месяц.
Так она вчера сказала.
Но сегодня она устала уже утром после завтрака.
И легла на диван.
Когда я зашла посмотреть, она сказала, я устала от еды.
Но разве я не имею права отдохнуть? Я сказала ей, это не право, это обязанность.
А я? Продержусь ли я здесь месяц?
Меня держит только то, что я пишу. Жить здесь или в другом месте – какая разница. Моя жизнь? У меня нет жизни. Я не сумела себе ее устроить. Поэтому здесь или где-нибудь еще – неважно. Но где-нибудь еще всегда лучше. Поэтому я всё время приезжаю и уезжаю, и снова возвращаюсь.
Сначала я уехала в маленькую белую комнату в Париже, где было холодно.
Потом в другое место, где было жарко. Затем еще дальше, в очень большой город по ту сторону Атлантики, где мне удалось наконец отдышаться.
Мне было хорошо. Я жила. Открывала жизнь и других людей, хотя, бывало, бродила по улицам ночи напролет, потому что мне было негде спать. Хотя большую часть времени было где. Люди принимали меня у себя, и я могла спать, мыться и даже есть. Я навестила этих людей в этом году, они не изменились. Такие же гостеприимные. До сих пор спрашивают себя, как я к ним попала. Я тоже спрашиваю. Это остается загадкой.
Там, где было жарко, я чуть не вышла замуж из-за жары и потому что не знала, куда себя деть, и была ни на что не годна, поскольку сняла плохой фильм. Тогда почему бы не выйти замуж? По крайней мере, сделать кому-нибудь приятное, моему отцу, например.
Когда я спросила отца, почему он так хочет, чтобы я вышла замуж, он сказал, чтобы за тобой ухаживали, когда ты заболеешь. Откуда он узнал, что я буду болеть, сильно болеть, спрашивала я себя.
Может быть, он это говорил просто так, потому что сказать было нечего. Но он ухаживал за своими больными сестрами, поэтому думал, что все женщины болеют. Однако его мать была сильной. Только после войны она не выдержала. Всю войну мой отец выходил из погреба, в котором они прятались, шел на работу, не носил желтую звезду, знал, что лучше не носить, и она держалась.
Когда война закончилась, всё изменилось. Словно во время войны она исчерпала все свои силы. Так, по крайней мере, я себе это представляю. Никто мне этого не подтвердил. Но, видимо, так и есть. Мне говорили о климаксе, о диабете. Но это было другое.
Мой отец не говорил о своей матери, одна из его сестер говорила, чтобы подчеркнуть, что она ее обожала. Это единственная сестра в семье, вышедшая замуж не за еврея, у нее были на то свои причины. Она его любила. И продолжает любить. И они друг друга лечат. Это моя молодая тетя и мой молодой дядя. У них полно всяких болезней, но каждый раз они справляются, потому что лечат друг друга.
