Моя борьба - [5]

Вот она садится за стол, окутанная в вечный клуб дыма американской сигареты, и стучит, стучит по «Олимпии Делюкс», ленту в которой давным-давно надо было бы сменить.

Крок-Хоррор [12]

Я мечтала, чтобы он объелся жареной колбасой, чтоб болел у него живот и чтобы он был уже в постели, натянув одеяло до подбородка, в полудреме. Но он ждал меня, потому что еды в доме не было.

О, если бы он объелся, как однажды! Тогда я, правда, летела к нему, напевая:

Edie-baby, it’s me crocodile!

Edie-baby, undo your fly?

Я взмокла тогда от бега — по рю дёз-Экуфф, выйдя на Риволи из такси — и от возбуждения, от ощущения уже даже его тела.

Edie-baby, limone moi,

We gonna have a lot of tra-la-la![13]

А может, он просто не хотел меня тогда? Он лежал постанывая, держась за край одеяла, натянутого до кончика носа, которое мне хотелось сорвать с него. Но я тихо легла тогда и долго не могла заснуть из-за его храпа. А сейчас он хотел есть. Он ждал меня.

Я иду в темноте, не найдя кнопочку, чтобы включить свет, ползу плечом по стене, вверх по лестнице. Плечо будет белым из-за крошащейся штукатурки. А висок — красным. Стукаюсь им о стену и, потрогав, чувствую липкое — кровь. Но боли, как всегда, не чувствую. Может, мне легко будет покончить с собой, раз не чувствую боли? Я держу уже ключ в руке. Обеими руками его держу. Или держусь за ключ? И я чуть не плачу — потому что знаю: никогда мне не попасть им в замочную скважину! Вот он описывает круги вокруг нее и, задевая, зловеще скрежещет. Как громко! Я задерживаю дыхание, но ключ не слушается и опять кружит вокруг скважины замка, я опять задерживаю дыхание и на выдохе — три пива, портвейн, виски, опять три пива — дверь открывается изнутри.

«Это так ты сходила за едой?!»

Он стукает ладонью по старому комодику. Когда он зол и кричит, то похож на солиста Краснознаменного ансамбля песни и пляски Советской Армии. На запевалу «Калинки-малинки». Его голос почти фальцетом звякает по барабанным перепонкам. По телефону ему говорят — мадемуазель. Но он больше похож на украинку. Вот он — она, Лизавета, — выходит на босу ногу из только что выбеленной, выскобленной украинской хаты на двор. Слюнявит большой палец, проверяя наточенностъ ножа, и крошит лук. Вот он — она, Лизавета, — берет в руки топор и колет дрова. Мелькают из-под раскачивающейся юбки коротковатые ноги. Взмокнув от работы, Лизавета выливает на себя ушат воды. Переодевается в рубаху, вышитую по вороту и низу рукавов крестиком, расчесывает волосы на пробор и усаживается на скрипучую лавку. Открыв свою заветную тетрадку, Лизавета лизнет химический карандаш и напишет «Кухарка любит развлеченья. / Так, например, под воскресенье…»

«Алкоголичка чертова! Вместо того чтобы идти к своей цели, я должен воспитывать тебя!»

Черно-белые шашечки пола, как в калейдоскопе — то соединяются, то разъединяются. Я иду в ванную комнату, картонный закуток, где всегда сушится белье вдовы сицилийского мафиози. Или не обязательно вдовы — они всегда в черном.

«Ты принесла в мою жизнь только грязь!» Он спускается по двум ступенькам в свою комнату и закрывет за собой дверь. Я иду в грязно-голубую спаленку, и тут раздается звонок в дверь, неуверенный, будто ошибочный Я прячусь в спаленке. Вообще, я живу в ней. Это моя комната. Для него она прокурена и темна, мрачна и не весела. В ней всегда слышно, как кто-то играет наверху на пианино. Еще и еще раз повторяется пассаж «Старинной французской песенки» Чайковского Как грустна она! Иногда мелодия сменяется какофоническими звуками, ударами всей ладони по клавишам или звуками, будто кто-то водит своей мордой по клавиатуре. А может, не своей?

Он рванул дверь спаленки, и занавесочка с ее оконной части слетела.

«Ты охуела совсем! Ты за собой хвост привела. В следующий раз ты приведешь убийцу!»

Он уходит опять. Тихо. И только слышно, как скрипит табурет. Он сидит за столом, перед пишущей машинкой, рядом с неотапливаемым — по своему собственному решению из-за страха пожара — камином, в накинутом на плечи ватнике из KHR в американских армейских брюках и подписывает смертные приговоры Рейгану, Тэтчер, Папе Римскому, Горбачеву пока нет, Миттерану тоже нет, тот отказался участвовать в «Star Wars»[14], всему «козьему племени», всем «недотыкам и старым жопам», которые сидят на них десятилетиями, чтобы издать пару книжек.

Самое большое его несчастье — отсутствие своей банды. Все кажутся ему избалованными и ожиревшими, клюнувшими на удочку мнимого прогресса, искусственной цивилизации. Но боролись бы японцы за Кубу под предводительством Фиделя? Кубинцы вошли бы в армию к Мисиме? Все они принадлежали — племени, роду, языку, Родине. Да и кто сегодня добровольно идет в армию?! А он сам, саморучно из своей жизни создал армейскую казарму. Кто самовольно превращает себя в солдата? С лишениями, которые следуют за званием. Стой только разницей, что в терроризме разрешен секс. Но и его надо убрать! Он расслабляет, потому что удовлетворяет. Боец должен быть недоволен «От черного хлеба и верной жены / Мы бледною немочью заражены…» — как писал поэт, в честь которого и был назван он.