Мой волшебный фонарь - [25]
— Очень просто, — ответила Агата и принялась рассказывать мне о том…
Нашей учительнице по обществоведению иногда приходят в голову чрезвычайно странные идеи. Про историю с песком я уж не говорю, — впрочем, тогда это скорее была наша идея. Кстати, как все утверждают, на следующий день она толкнула блестящую самокритическую речь. Вполне возможно — я сама не слыхала и очень жалею, потому что в нашем классе такое услышишь не часто. Иногда, правда, Генек Крулик выступает с самокритикой, но только когда ничего другого ему не остается. Причем покаянная речь, которую он выпаливает одним духом, предварительно вбивается ему в голову его мамашей: «Скажешь то-то и то-то, в таких-то словах извинишься, в таких-то пообещаешь исправиться». Не могу сказать, что эта самокритика — крик души Генека, скорее плоды жизненного опыта его мамочки.
Теперь насчет бредовых идей нашей учительницы. Сегодня обществоведение у нас было на первом уроке, и никто не успел еще как следует очухаться, потому что вчера вечером все смотрели по телевизору детективный фильм, который затянулся чуть ли не до двенадцати. Чтобы привести нас в чувство, учительница крикнула и, надо сказать, поступила правильно, потому что иначе мы бы заснули под ее речи, как под колыбельную песенку. Она долго и громко рассуждала по поводу нашего облика. Генек, разумеется, немедленно выпрямился — как будто его призвали поменьше сутулиться. В эту минуту мне показалось, что учительнице очень хочется кинуть в Генека чем-нибудь тяжелым, но она этого не сделала, а только задала нам всем вопрос:
— Скажите, кто-нибудь из вас считает себя хоть в какой-то степени ответственным за будущее нашей страны? Или вы намерены проспать всю жизнь, наподобие того, как сегодня спите на уроке? Не стесняйтесь! — воскликнула она. — Мне бы хотелось услышать, что вы думаете! Кто из вас чувствует такую ответственность?
Никто не поднял руки, и тогда учительница обратилась к Зебжидовскому:
— Прекрати зевать! Ты можешь что-нибудь сказать?
— Я? Да вроде ничего…
— Ты чувствуешь себя ответственным за свою страну? — повторила она вопрос.
— Конечно, — сонно пробормотал Зебжидовский. — Как же иначе…
— А как ты это чувствуешь?
Зебжидовский опустил голову. С этим у него дела обстоит неважно, мне всегда казалось, что он способен чувствовать только голод. Но поскольку по литературе мы как раз повторяли романтизм, понятие «родина» у него, по-видимому, связалось с «порывами души», потому что он вдруг погладил себя по свитеру и вполне серьезно сказал:
— Я чувствую… у меня вон тут, в этом месте… щекотно, что ли, и горячо…
— Садись! — крикнула учительница. Вид у нее был такой, точно она вот-вот расплачется.
Мне и то стало ее жалко, хотя, как ты знаешь, особой симпатии я к ней не питаю. И вдруг я сама задумалась: ну, а я чувствую такую ответственность или нет? И если да, то в чем это выражается? Мало того: как только я себе представила, что на мою родину напал враг или ей грозит еще какая-нибудь другая опасность, у меня, вроде как у Зебжидовского, чего-то внутри защекотало. Мне прямо-таки плакать захотелось: ну, что я смогу сделать, если внезапно стрясется беда? С Ясеком я научилась управляться — стоит мне провести вилкой по пустой тарелке, и он мигом вылетает в другую комнату. Однако, надо думать, ни с каким другим агрессором так просто не разделаешься, и лучше мне с моими чувствами сидеть и помалкивать. Я посмотрела на Ясека. Он внимательно разглядывал потолок. Судя по выражению его лица, чувство ответственности за будущее было у него не слишком развито.
— Что ж, превосходно, — сказала учительница. — В классе тридцать человек, и все, как один, потеряли дар речи!
И тут-то подняла руку Иська.
— Хочешь выйти, Ися? — спросила учительница. — Иди. Только не разгуливай по коридорам.
Она подумала, что Иська просит разрешения выйти из класса. Да и все так подумали, потому что кто-кто, а Иська сама никогда не выскакивает, если ее не спрашивают. Но на этот раз она опустила руку, встала и сказала:
— Мне вовсе не нужно выйти. Я хочу сказать, как я чувствую…
— Как же ты себя чувствуешь? — рассеянно спросила учительница.
— Ну просто я чувствую ответственность!
В классе стало так тихо, точно Иська одним махом смела с лица земли сразу тридцать человек. Я наблюдала за учительницей: она долго молча смотрела на Иську и наконец, с трудом проглотив слюну, почти беззвучно спросила:
— Что ты под этим понимаешь?
— Трудно сказать, — ответила Иська, побледнев как полотно: видно, ей не слишком легко было решиться на такое выступление. — Я не могу точно определить… Как будто я что-то кому-то должна, причем что-то важное и давно, но никто мне об этом не напоминает, и мне ужасно хочется этот долг вернуть. Однажды у нас вышла такая история с Агатой… — вдруг выпалила она, а у меня глаза на лоб полезли: я понятия не имела, что Иське взбрело на ум. Все немедленно уставились на меня. А Иська продолжала как ни в чем не бывало: — Это было давно, мы ходили на экскурсию, и Агата одолжила мне перочинный ножик, а я его куда-то засунула и долго не могла отыскать. И все время думала, что вот я должна Агате ножик, а она мне даже словечка не скажет, хотя он ей самой часто бывает нужен. В конце концов я ей этот ножик вернула, но что-то во мне осталось такое… в общем, если Агате что-нибудь понадобится, я в лепешку разобьюсь, лишь бы ей помочь…
