Мой учитель - [5]

Он с увлечением излагал содержание ленинской речи и обратил наше особое внимание на два утверждения Владимира Ильича:

«Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали».

«...на место старой учебы, старой зубрежки, старой муштры мы должны поставить уменье взять себе всю сумму человеческих знаний, и взять так, чтобы коммунизм не был бы у вас чем-то таким, что заучено, а был бы тем, что вами самими продумано...»

Я понял тогда, что в этом именно и заключались основные принципы той педагогической системы, которую неустанно разрабатывал Макаренко, принципы всей его повседневной педагогической деятельности. Он хотел, чтобы и наши действия зиждились на этих же основах.

Потом разговор, естественно, перешел на тему сегодняшней беседы, и Антон Семенович высказал мысль о том, что, устраняя былую бессмысленную муштру в воспитательной работе, мы должны сохранить некоторые внешние формы старой дисциплины, наполнив их принципиально новым содержанием.

— Добиться этого нелегко, — говорил он, — но нужно. Без строгой дисциплины не обойтись.

Так как объём сельскохозяйственных работ во второй колонии непрерывно увеличивался, приходилось ежедневно перебрасывать в Ковалевку значительную часть колонистов из Трибов. Это было хлопотно, сопряжено с излишней потерей времени и сил, а кроме того по дороге ребят невольно вводили в искушение хуторские сады, огороды и бахчи. Очень скоро посыпались жалобы. Владельцы «соблазнов» начали устраивать засады в часы движения отрядов. Колонисты восприняли это как открытие военных действий против них, и «война» началась. Пришлось Антону Семеновичу энергично вмешаться в этот конфликт, и любители чужих арбузов, яблок и прочих даров земли на некоторое время были лишены права работать во второй колонии, а вместе с тем и удовольствия выкупаться в реке Коломак, через которую дважды переправлялись колонисты по пути в Ковалевку и обратно.

«Война» с хуторянами ускорила давно намеченное Антоном Семеновичем объединение обеих колоний в единый, целостный коллектив. Без этого невозможно было добиться правильной организации всей воспитательной работы. В августе — сентябре 1924 года хозяйство в Трибах было ликвидировано, и весь коллектив воспитанников и воспитателей собрался в Ковалевке.

...Там расцвело хозяйство колонии. Расцвела и наша усадьба — и не только в переносном, но и в буквальном смысле этого слова.

Выращивая тепличную рассаду капусты и помидоров, я оставил часть парников под рассаду цветочную. Позднее она была высажена на клумбах перед основным корпусом колонии. Ребята с любовью ухаживали за цветами, и, несмотря на недостаток рабочих рук в разгар полевых работ, совет командиров, с полного одобрения Антона Семеновича, всегда выделял необходимое число колонистов для работы на клумбах. Но и помимо этого всегда находилось немало желающих поработать в свободное время на наших цветниках. Только немногие из ребят относились к ним безразлично или с пренебрежением. К числу последних принадлежал и колонист Галатенко, тот огромный детина, о котором я уже вспоминал. Довольно долго он выполнял обязанности водовоза, но потом был «разжалован» за грубость и по наряду совета командиров назначен на работу в оранжерею. Это назначение имело воспитательный смысл: Галатенко попадал в дружный коллектив наших цветоводов, занятых «тонким» делом...

Однажды, зайдя в оранжерею, Антон Семенович поразился, увидев, с каким напряжением и тщательностью Галатенко пикирует при помощи маленькой расщепленной палочки бегонию, стебельки которой не толще конского волоска. Отведя меня в сторону, Антон Семенович признался, что все время ждал моего заявления с просьбой забрать Галатенко из оранжереи ввиду полной его неспособности к столь деликатной профессии. Я рассказал, с каким интересом работает Галатенко, как освоил он режим оранжереи и как ревностно его поддерживает.

— Есть у него, правда, одна странность, — добавил я: — всем цветам он дал свои названия и не признает общепринятых.

— Как же он их называет? — заинтересовался Антон Семенович.

— По Галатенко, роза — «дивчина», левкой — «хлопец», резеда — «духи», бегония — «перепелочка», львиный зев — «зайчики», лобелия — «крестики», зимний флокс — «мамаша», портулак — «дети», агау — «лев»... — перечислял я.

Антон Семенович начал доискиваться происхождения этих названий, и скоро мы довольно точно установили ход мыслей Галатенко, неясным оставалось только, почему для агау он выбрал название «лев». За разъяснением пришлось обратиться к нему самому. Оказалось, что он видел в хрестоматии картинку «Лев в пустыне», на которой рядом со львом были изображены растения, похожие на агау...

Метаморфоза с Галатенко очень обрадовала Антона Семеновича. Присев на скамеечку возле оранжереи, он задумался, а затем высказал мысль, что если у Галатенко так быстро развивается понимание красоты и любовь к ней, то надо и у других колонистов поддерживать и всемерно развивать чувство прекрасного. И тут же Антон Семенович предложил расширить цветоводство до таких пределов, чтобы в будущем году колония, что называется, утопала в цветах.