Мой учитель - [4]

Я раздумывал. Как ни молод я был, у меня хватило жизненной опытности, чтобы отчетливо представить себе, какой нелегкий путь ожидает меня. А неприветливый приём Антона Семеновича вызвал ещё опасение, что мне не удастся с ним сработаться. Мелькнула мысль отказаться от дальнейших переговоров, но молодость взяла свое: она подсказала мне, что пренебречь интересной работой под руководством талантливого человека только потому, что эта работа трудна, — признак непростительной слабости.

В назначенный день, 14 апреля 1924 года, к моей квартире подкатила двуколка — «бида», — которой управлял паренек двенадцати — тринадцати лет.

Надо было ехать, но рой противоречивых мыслей снова овладел мною.

— А он поедет с нами? — доверчиво спросил маленький возница, показывая рукой на моего пса Трубача, вертевшегося около биды.

Что мог я ему ответить? Сказать, что Трубач поедет, если хозяин поедет, а вот хозяин сам не знает, что ему делать? Быть может, этот доверчивый вопрос паренька и решил мою судьбу.

Отбросив всякую нерешительность, я весело сказал: — Конечно, едет, вместе с хозяином!

Погрузив мой несложный багаж на двуколку, мы поехали в Ковалевку, минуя Трибы, где в то время находился Антон Семенович.

По дороге паренек, передав мне вожжи, резвился с Трубачом, то забегал вперед, то отставал и, только утомившись, присаживался в биду отдохнуть.

К вечеру, по весенней распутице, мы наконец добрались до Ковалевки. Моя работа в колонии началась.

Весна уже вступила в свои права. Наши соседи начали пахоту и боронование, а кое-кто и сев. Надо было и нам выезжать в поле без промедления...

На другой день, в восемь часов утра, возле конюшни собрались колонисты и воспитатели. Еще не зная ни земельных участков, ни рабочей силы, ни оборудования, я сразу же вынужден был начать распоряжаться — указывать кому что, где и как делать... Ясно, что раздумывать о каком-то специальном подходе к ребятам было просто невозможно. Надо было поспеть всюду: в одном месте — наладить плуг, в другом — отрегулировать сеялку, в третьем — показать, как надо очищать семена, в четвертом — ускорить погрузку мешков с семенами, в пятом — отмерить участок под бахчу, в шестом — помочь запрячь лошадь...

С первого же дня у меня установились по-деловому хорошие отношения с ребятами. Может быть, это потому и произошло, что, весь поглощенный делом, я не вел никаких специальных «педагогических» разговоров, а сам работал и требовал от ребят работать в интересах колонии.

Сталкиваясь с ними повседневно, я видел, что в их представлении колония и Макаренко — одно неразрывное целое. За глаза ребята часто называли Антона Семеновича просто Антоном. Хотя и воспитатели и я боролись с этой фамильярностью, но искоренить ее не удавалось. По правде говоря, эта борьба была только формальной. Нам никогда не приходилось слышать, чтобы колонист, назвавший Макаренко Антоном, сделал это пренебрежительно или с досадой. Наоборот, когда ребята говорили: «Наш Антон», — за этим всегда чувствовались их уважение и нежность к своему наставнику.

Ребята видели и чувствовали, что колония, руководимая Антоном Семеновичем, нужна прежде всего им самим, так как помогает каждому из них забыть свое тяжелое прошлое и ясной, понятной дорогой ведет к хорошей, трудовой жизни. Поэтому и работали они, как правило, хорошо.

Среди ребят второй колонии находился Молчаливый — один из тех трех колонистов, с которыми я встретился прошлой осенью на берегу Коломака. Как-то мы вместе возвращались с поля и разговорились об Антоне Семеновиче. Макаренко обещал Молчаливому разыскать его мать и сестренку, от которых мальчик случайно отстал во время эвакуации в годы гражданской войны.

Бесхитростная вера в Антона Семеновича так и сквозила во всех словах Молчаливого, когда он рассказывал об этом.

— Антон Семенович все может сделать, если пообещает![1]

Я узнал от Молчаливого, что Вихрастый стал уже командиром отряда в Трибах, а Цыган из колонии убежал. Однако Молчаливый тут же уверил меня, что Цыган обязательно вернется к Антону Семеновичу:

— Ему теперь без нашей колонии не жизнь!

Многие колонисты инстинктивно угадывали основную цель и смысл всех педагогических усилий своего строгого воспитателя. Но то, в чем так хорошо разобрались ребята, осталось непонятным горе-ученым и многим педагогам того времени, еще отравленным идеями буржуазной педагогики. Они не видели и не хотели видеть ту новую педагогическую правду, которую так чутко отыскивал в самой советской жизни Макаренко. Но об этом я расскажу после.

Недаром Антон Семенович предупреждал меня, что я должен быть не только агрономом, но и воспитателем. Однажды, а разгар посевной страды, он прислал мне из первой колонии записку с просьбой обязательно принять участие в назначенной им политбеседе, даже если мое отсутствие неблагоприятно отразится на выполнении сельскохозяйственных работ.

Темой беседы была знаменитая речь В.И. Ленина на III Всероссийском съезде комсомола.

— Я уже не первый раз беседую с вами на эту тему, — начал Антон Семенович, — но среди нас есть новые работники, и мне кажется необходимым еще раз остановиться на этом замечательном творческом документе марксизма, излагающем основные теоретические вопросы воспитания молодежи в духе коммунизма.