Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [46]

Тем не менее он разбирался с проблемами всех и каждого и только накануне празднования спохватился, что ему самому нечего надеть. Мы-то ему все время твердили про фрак, но от одного упоминания о нем отец свирепел и заявлял, что он «не тенор, чтобы выступать во фраке».

И тут вдруг вспомнили, что со времени поездки за границу у него сохранился смокинг. Каким образом он уцелел в нашем безалаберном доме, до сих пор не понимаю!

— Я в него не влезу, я стал старый и толстый! — ворчал отец, ему тогда исполнилось сорок девять лет.

Но смокинг прекрасно влез. Мы наперебой расхваливали папу — и его вид, и смокинг, опасаясь, как бы он не передумал.

Наконец наступил торжественный день. Зал был набит до отказа. На сцене ярусом расположились актеры и работники театра. Папа же стоял на авансцене возле кулис, опираясь на палку. «Все равно придется все время вставать, принимать приветствия, я уж лучше постою. А то как сяду, так и не встану», — объяснил он, когда мы забеспокоились, что, возможно, надо будет простоять несколько часов подряд.

Церемония начиналась с обязательного приветствия «товарищу Сталину». Без этого не обходилось ни одно официальное торжественное мероприятие. Приветствие зачитал Маркиш. Начал он, по своему обыкновению, очень тихо. Из зала послышались крики: «Громче!» — на что Михоэлс со своего места пообещал: «Будет громче». Публика, знакомая с манерой Маркиша начинать любые выступления пиано, а кончать фортиссимо, разразилась смехом и аплодисментами.

После положенных славословий в адрес «друга евреев и всех народов» начались приветствия с адресами и подарками.

Поздравить театр пришли даже работники второго часового завода. Почему именно часового, сказать трудно, но таковы были «правила игры» под лозунгом «Театр — в массы!». И массы шли приветствовать театр.

Заводчане преподнесли всем, кто работал в нашем театре, будильники собственного производства. И еще много лет спустя в квартирах актеров можно было обнаружить странное деревянное сооружение с циферблатом, лежащее, стоящее вверх ногами или перевернутое на бок. Это была продукция второго часового завода. В нормальном положении часы ни у кого не работали.

Во втором отделении ГОСЕТ приветствовала театральная Москва. Увы, я не помню смешные миниатюры и сценки, которые разыгрывались как приветствие. Посланцы из разных театров (иногда довольно большие группы) произносили теплые, живые, человеческие слова, которые абсолютно не укладывались в рамки формальной приветственной казенщины. Помню, как на сцену выпорхнула группа актеров Цыганского театра в пестрых юбках, с бубнами и гитарами и их красавица премьерша исполнила классическую «цыганочку» перед стоящим в позе Наполеона отцом, уже загримированным в Шимеле-Сорокера.

В заключение торжества актеры ГОСЕТа сыграли финал из «200 000» с текстом, специально приготовленным к этому вечеру.

Отец был награжден званием «Народный артист СССР» и орденом Ленина. Возможности, появившиеся у него с получением высоких званий, он немедленно использовал для улучшения бытовых условий актеров.

К хлопотам по поводу квартир для тех, кто по-прежнему ютился в тесных каморках на Станкевича, он приступил чуть ли не назавтра после получения звания.

Сразу после репетиции он садился за телефон, и начинался «обзвон».

Затем, отобедав, он брал такси и отправлялся к какому-нибудь начальству по распределению квартир. Он обещал бесплатные билеты на «Лира», статью для газеты или выступление в клубе милиции — ведь вопрос проживания в Москве прежде всего решался там. И наконец, добившись десятка квартир, он устало произнес:

— Ведь я — ширма. Если будут говорить, что у нас есть антисемитизм, они могут со спокойной совестью ответить: «А Михоэлс?»

Тогда я впервые услышала от отца слова об антисемитизме. Террор, царивший в стране, касался всего населения вообще, и официальная политика, как мне казалось, не выделяла евреев. Но папе, конечно, было виднее. Он так же предвидел разгул антисемитизма в СССР, как и опасность, идущую из Германии.

* * *

Отец, известно, домоседом не был, но вечера, вернее, ночи после спектаклей любил проводить дома. Обычай этот в изрядной степени, конечно, подкреплялся и страхом, что «возьмут где-нибудь не дома, даже попрощаться не успеем».

И чем больше росло официальное признание Михоэлса, тем больше увеличивался на него «спрос» среди самых известных актеров русского театра.

Асина страсть к развлечениям с годами не уменьшалась, а скорее увеличивалась, она мрачнела, теряла юмор и создавала тяжелую атмосферу, если предстояло провести вечер дома. Папа, усталый от непрерывного общения с людьми, тем не менее уступал и отправлялся на ужины, встречи и клубные вечера. Наши ночные домашние посиделки стали редкостью. Встречались мы в тот период только за традиционным обедом, когда, вконец измученный выступлениями, репетициями и претензиями актеров, отец приходил домой, садился за стол и погружался в мрачное молчание.

Мы с Ниной ни о чем его не спрашивали, понимая, что это, возможно, единственные за сутки минуты, когда он может себе позволить быть самим собой, «расшнуроваться», как он это называл. Ведь даже перед Асей он должен был постоянно «вести себя», иначе она заявляла, что он «начинает опускаться». Однако к Асиным слабостям папа относился по-мужски снисходительно и, невзирая на усталость и нежелание, шел с ней «развлекаться».