Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [45]

Так, например, объявив генетику вне закона, посадили и уничтожили блестящего ученого-генетика академика Вавилова.

Маршал Тухачевский — талантливый полководец, незаурядный и обаятельный человек, который не укладывался в рамки допущенного, был расстрелян как «враг народа».

Тухачевский, Вавилов, Плетнев, Туполев, да всех и не перечесть, были уничтожены или упрятаны за решетку, так как по тем или иным причинам вызвали злобу кровавого злодея. Но главная опасность, как это ни парадоксально, виделась режиму в среде деятелей искусств — «работников идеологического фронта», как это тогда называлось.

«Здесь убивают за стихи — знак неслыханного к ним уважения, потому что здесь еще способны жить стихами», — писала Надежда Мандельштам.

Юбилей ГОСЕТА

И тем не менее годы тридцать девятый — сорок первый были годами официального признания Михоэлса — актера, режиссера, общественного деятеля, педагога.

В тридцать девятом отмечался двадцатилетний юбилей ГОСЕТа. По установившейся традиции торжество обязательно сопровождалось награждениями.

Подобно тому, как, убив Михоэлса, присвоили театру его имя и назначили стипендию его имени в Государственном институте театрального искусства, в преддверии уничтожения еврейской культуры в СССР ее деятелей награждали почетными званиями, орденами и медалями.

Система распределения почестей, а следовательно, и благ практиковалась следующая: учреждение представляло списки предполагаемых награжденных, а решение выносилось «наверху» — им всегда виднее.

ГОСЕТ был учреждением особым. Здесь речь шла не только о сотрудниках театра, но и о писателях, поэтах, драматургах, которые имели к театру самое непосредственное отношение, хотя на официальной службе там не состояли.

Перед отцом стояла не простая задача — составляя списки к юбилею ГОСЕТа, он должен был давать пространные объяснения, что ГОСЕТ не просто театр, зрелищное предприятие, но в первую очередь центр еврейской культуры и что, например, без авторов, специально пишущих для театра, он существовать не может, а значит, они, то есть авторы, являются необходимой составной частью театра, и т. д. и т. п.

Папа ездил на приемы, дозванивался в бесконечные инстанции, объяснял положение, назначал встречи и в конце концов свалился.

То ли он простудился, то ли переутомился, так или иначе, его прихватил тяжелый приступ радикулита, которым он страдал периодически. Схватило, как всегда при этой болезни, внезапно.

Я спустилась утром, еще ничего не зная, и увидела папу, в неестественной позе сидящего в кресле. Я наклонилась, чтобы поцеловать его, но вместо привычного ласкового приветствия услышала глухой раздраженный голос: «Что это ты топаешь так, что пол трясется? — И, с силой треснув кулаком по столу, он простонал: — Боже, я теряю чувство юмора!»

Мы с Асей не на шутку испугались. Ася бросилась звонить профессору Вишневскому. Тот немедленно приехал, но уговорить папу сделать новокаиновую блокаду (обезболивание по методу Вишневского, широко применявшееся в то время) нам так и не удалось.

Из всего синклита врачей папа почему-то предпочитал «фельдшера-доктора Гальперина» — так он называл высокого, с одышкой старика, повязанного неизменным кашне сомнительной свежести, который лечит радикулит… раскаленным железом «по ходу нерва», как научно обосновывал папа. Это варварское лечение, после которого квартира заполнялась запахом паленого мяса, действовало безотказно. Ожог смазывался не менее первобытным зельем, папа распрямлялся и шел играть спектакль.

Но в этот раз фельдшера-доктора Гальперина не нашли, да и вообще мы с Ниной старались о нем не вспоминать.

Боли были нестерпимые. Три дня и три ночи папа просидел в кресле. Если кто-нибудь из нас — Ася, Чечик, Нина или я — пробовал уговорить его сделать укол новокаина, он злился и упрямо твердил, что «ему самому виднее, что помогает, а что нет».

Наконец он сдался. Укол был сделан, и через несколько дней, кряхтя и проклиная весь мир, отец пешком отправился в театр.

Время юбилея приближалось. Актрисы шили наряды и ревниво следили, чтобы материалы не совпадали, это было нелегко из-за «временных трудностей» с тканями (у нас, сколько я помню, всегда были «временные трудности» — то с луком, то с ватой, то с пуговицами, то еще с чем-нибудь. По этому поводу даже существовала формулировка: «Временные трудности — постоянный фактор социализма»).

Элю, как всегда, больную, я старалась отвлечь от мрачных мыслей заботами о туалете. Бедная, она не знала, что это ее последний выход в свет!

Подготовка к юбилею была в самом разгаре, когда однажды к нам ворвалась разъяренная Фаня Ефимовна — она заказала себе платье из шифона цвета морской волны и просила портниху сохранить все в тайне, а та самым предательским образом доложила, где и за какие деньги можно раздобыть это русалочье чудо, этот дивный шифон, и теперь (тут Фифиха залилась слезами) такое же платье будет у одной из актрис!

Эля слушала ее рассеянно, из-за чего между ними произошла серьезная размолвка: обе они апеллировали к папе, но он лишь не слишком любезно отмахнулся: «Мне бы со своими проблемами разобраться, а бабьи дела сами и решайте».