Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [44]

Новицкому, собственно, как и Фальку, хотелось разгадать глубоко спрятанное «я» Михоэлса. И потому в портрете, данном Новицким, звучит никем и никогда не упоминаемая крамольная тема одиночества — ведь по всем канонам советский человек одиноким чувствовать себя не может.

«Меня беспокоят горечь его улыбки и затаенная древняя печаль его глаз. Хочется подойти к нему, раздвинуть его плечи и тихо сказать: „К чему так много печали? Она порабощает ваш дух и парализует вашу волю“. Но я не говорю этих слов Михоэлсу. Я веду с ним другой, смежный разговор. Меня интересует природа его скепсиса.

— Действительность не отрицается, но выдвигается другой принцип, что горю и радости одна цена… Признание этого принципа означает трагическое безразличие к миру, обреченность человека. Когда пошатнулся ваш конкретный мир, вы ухватились за астрономо-биологический мир, который нельзя было осязать. Но ведь это значит, что вы конкретному человеческому миру сказали — „нет“. Ведь это и есть одиночество.

Михоэлс смотрит на меня с сожалением и досадой.

— Скепсис, — говорит он, — был временным явлением. Когда мир шатался, в этот момент скепсис был выходом. Скепсис не есть мировосприятие, обязательное для каждого. Человек не рад скепсису, его не влечет к нему никакое благо. Жизнь сама предлагает ему в тяжелую минуту скепсис, чтобы он не погиб. Одиночества не надо бояться, одиночество существует всегда. В творчестве, в поисках, в размышлениях, в усилии мысли, в страдании разве человек не одинок?»

Глубокую, интересную статью о Михоэлсе Новицкий заканчивал словами: «Тевье требует продолжения». Но продолжению не суждено было осуществиться.

Новая тема

В апреле 1939 года, после торжественного празднования двадцатилетнего юбилея ГОСЕТа, к Михоэлсу обратился корреспондент «Литературной газеты» с традиционным вопросом: «Каковы ваши творческие планы, над какой ролью вы сейчас работаете?» Отец ответил: «Моя тема — мир и человек, устремляющий свой взгляд в этот мир; действительность и мировоззрение человека, почерпнутое из опыта действительности, — это, пожалуй, одна из центральных актерских и режиссерских моих тем. Об этом должен рассказать и спектакль, который готовлю я сейчас и который должен в ближайшее время увидеть свет рампы, это „Соломон Маймон“ драматурга Даниэля.

А впереди работа над „Блуждающими звездами“ Шолом-Алейхема. Две звездочки жизни зажглись на тусклом горизонте неказистой местечковой действительности. Злой рок черной тенью лег между этими местечковыми Ромео и Джульеттой…

А еще дальше — „Ричард Третий“. Есть роли, над которыми актер часто задумывается: это роли-мечты, владеющие им по многу лет. Я страстно желаю сыграть Ричарда Третьего, одного из самых циничных и противоречивых героев мировой драматургии, человека волевого, действенного, ни перед чем не останавливающегося, не привыкшего отступать.

Я хочу попытаться психологически разгадать природу, характер, душевный строй врага — врага всего человечества, всего прекрасного, врага морально устойчивого и сильного, нашего сегодняшнего врага».

Мы с Ниной вспоминаем много разговоров о «Ричарде», но все они относятся к послевоенным годам. Интервью «Литературной газете» было дано еще до войны, и там впервые прозвучала тема «сегодняшнего врага» с открытым признанием его силы, что шло абсолютно вразрез с государственной установкой: враг — глупый и слабый. А с августа 1939 года, как известно, и вовсе не враг, а союзник.

Начиная с 1939 года не было ни одного выступления, пусть это касалось самых творческих вопросов, где бы Михоэлс ни напоминал о страшной опасности, которая грозит человечеству, если не отнестись к ней с должной серьезностью.

Поэтому, когда в сентябре был заключен Пакт о ненападении и в газетах появились пасторальные улыбки Риббентропа и Молотова, для отца это было тяжелейшим ударом.

«Настроение тяжелое, о каком лечении можно думать? — писал он мне из Кисловодска, куда его заставили поехать врачи после тяжелой гастрольной поездки. — Не понимаю, как можно довериться такому зверю?»

Письмо, к сожалению, не сохранилось — оно было изъято при обыске, но эти фразы я запомнила наизусть.

Хотя тогда еще невозможно было предвидеть масштабы катастрофы, однако Михоэлс воспринял поход Гитлера на Европу с остротой и болезненностью провидца.

Мне нередко приходится сталкиваться с неправильной, с моей точки зрения, оценкой роли Михоэлса в жизни евреев в советском обществе. Михоэлса сравнивают с маранами[8]. Оценка принципиально ошибочна: мараны сохраняли в тайне верность своей религии, своему народу.

Михоэлс же шел от еврейства к евреям, используя все возрастающий авторитет для помощи своему народу, для защиты его интересов.

И с той же открытостью принимал ответную любовь и восторженное признание не только евреев, но и русской интеллигенции.

Между тем чрезмерная популярность еврея и актера начинала вызывать беспокойство и подозрительность у власти, в первую очередь у Сталина.

Человек, подобный Михоэлсу, был неизбежно обречен на гибель в условиях сталинского режима, ибо существовала некая, едва уловимая, зыбкая грань, за пределами которой неминуемая пропасть поглощала каждого, кто осмеливался подняться над посредственностью.