Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [47]

А время шло тревожное. Тревожно было в мире. Тревожно было в стране. Тревожно было за папу.

Режиссерская конференция. Отъезд в Ленинград

Примерно в середине июля тридцать девятого года, когда театр, как обычно в летние месяцы, был на гастролях, а мы — на даче, по Москве пронесся слух, что арестован Мейерхольд. В народе их имена часто путали, и отца называли «Мейерхоэлис». Слух о Мейерхольде нас сильно переполошил. Если арестовали Мейерхольда — это ужасно, но ведь может быть, что произошла очередная путаница и на самом деле речь идет об отце…

Я метнулась в Москву выяснять. Ужас заключался в том, что если слухи подтвердятся, то выяснять уже будет поздно и негде. Стала дозваниваться в маленькие местечки, то ли Житомир, то ли Умань, где должен был находиться в это время театр, но линия оказывалась постоянно занятой.

Пока я безуспешно дозванивалась, раздался междугородный звонок, и сквозь какой-то космический шум и всевозможные помехи я услышала родной папин голос: «Таленок, что слышно дома?» Я что-то пробормотала, что мы волнуемся, что говорят, что он заболел, но папа весело прокричал: «Не волнуйтесь! Пока я здоров! На днях дам телеграмму!» Разговор прервался.

Каким образом, зная, что мы на даче и что Эля ни на шаг не отпускает меня от себя, он вдруг решил ночью позвонить домой? Мы так и не выяснили этого с папой, но и ничего сверхъестественного в неожиданном звонке не увидели. Логика всей тогдашней жизни подсказывала «подать голос, пока это возможно», как говорил папа.

С Мейерхольдом они домами не встречались. У нас в театре он был, по-моему, на «Лире», но я его не помню.

Знаю, что отец преклонялся перед ним. С восторгом и увлечением рассказывал дома о его постановках, считал Мейерхольда тем современным режиссером, у которого надо учиться. Первый театр после ГОСЕТа (где мы не столько смотрели спектакли, сколько росли) был театр Мейерхольда, куда папа отправил нас с Ниной смотреть знаменитый «Лес» в его, мейерхольдовской, постановке.

Вот что говорил папа в те годы о работе Мейерхольда: «…Целый ряд театров, которые раньше боролись за утверждение своих принципов, приемов, методов, несколько нивелировались за последнее время, и это отнюдь не положительный факт…

Одиноко поднимает знамя лишь один из величайших борцов за утверждение синтетического театра, одинокий театральный рыцарь нашего времени Всеволод Мейерхольд».

Эти слова были произнесены в тридцать пятом году, когда хозяева еще не начали тотальный поход на искусство.

В июне тридцать девятого года в Москве состоялась режиссерская конференция, и Мейерхольд произнес там свою последнюю речь. Некоторое время спустя он был арестован.

ГОСЕТ уже давно был в Ленинграде. Папа, оставшийся в Москве из-за режиссерской конференции, страшно нервничал: «Как они там без меня?» Действительно, без него они перестали существовать. Но это случилось только через десять лет. А тогда, летом тридцать девятого, он выехал в Ленинград в день окончания конференции.

Мне запомнился день, вернее, этот вечер, хотя отец уезжал ежегодно, а иногда и по несколько раз в год.

Папы еще не было дома, но уже часов с восьми стал приходить народ. Все с поручениями. Какой-то журналист пришел за обещанной, но, конечно, не написанной статьей; муж какой-то актрисы притащил чемодан, забытый ею в спешке; уныло сидел у окна неудачливый еврейский поэт Сито, вечно попадавший в истории, из которых Михоэлс его вытаскивал. Забежали попрощаться и застряли в ожидании папы актер Абдулов с будущей женой Лизой. Одним словом, часам к девяти дом был полон людей. Около десяти папа позвонил, что скоро будет. Поезд в Ленинград уходил в двенадцать. Помню еще, что долго не зажигали свет, а так и сидели в тоскливых и долгих сумерках, а когда спохватились, уже совсем стемнело.

Новый администратор театра, которому было поручено привезти папе билет, не переставал, восторгаться, что общается «с такими интересными людьми». Я же непрерывно носила ему стаканы с чаем. «Только слабенький», — напоминал он мне всякий раз. Около одиннадцати часов администратор забеспокоился: «Когда же Соломон Михайлович успеет сложиться и отдохнуть перед дорогой?» Тут все, конечно, дружно расхохотались — не в папиной натуре было отдыхать перед отъездом.

Но когда и в одиннадцать он еще не пришел, то забеспокоились уже и мы — как бы он не опоздал на поезд, ведь завтра ему играть!

В четверть двенадцатого он явился, словно ни в чем не бывало, как всегда, в сопровождении целой свиты. «Такси заказали?» — был первый вопрос. Когда кто-то из нас резонно ответил, что не знали, на какое время заказывать, потому что было неизвестно, когда он объявится, папа заорал истошно: «Но ведь я сказал, что буду в десять!» Тогда Ася молча показала ему на часы, папа посмотрел и расхохотался — громко, заразительно, но тут же опять пришел в ярость.

Такси, разумеется, сразу заказать не удалось — диспетчер, по обыкновению, отсутствовал. Зато, когда наконец ответили, машина была выслана немедленно. Михоэлса знали, по-моему, все московские таксисты. Много лет спустя они, проезжая мимо нашего дома на Тверском бульваре, рассказывали нам, что здесь жил один знаменитый артист, который водил их к себе на чашечку кофе.