Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [32]

Ася не была красавицей, но в ее прозрачных зеленых глазах таилась такая загадочная и насмешливая прелесть, что невозможно было оторваться от живого и выразительного Асиного лица. Пользовалась она безумным успехом, и чарующим женским умом, которым отнюдь не по-женски владела, она кружила головы многим достойным мужьям.

С ней-то и сидел за столиком Михаил Левидов, когда отец поздней осенью зашел в ресторан «Европейской» гостиницы. С первой же минуты Ася, как она потом рассказывала, была покорена обаянием и незаурядностью Михоэлса и немедленно направила на него свои чары. Однако прошло больше года, прежде чем ей удалось завоевать его — слишком свежи еще были раны от недавних потерь.

Молодая, на семнадцать лет моложе отца, капризная, требовательная, избалованная вниманием и поклонением интереснейших людей своего круга, Ася действительно «без памяти», по ее выражению, влюбилась в Михоэлса, но завоевала его умно и тактично.

В 1935 году мы переехали с улицы Станкевича на Тверской бульвар, опять-таки неподалеку от Малой Бронной, где в одном доме получили трехкомнатную квартиру на третьем этаже и большую комнату в общей квартире на первом. Нам точно на роду была написана эта беготня вверх и вниз; для папы же переезд как бы символизировал ту вечную раздвоенность, в которой ему приходилось существовать.

Практически дело заключалось в том, что отдельных четырехкомнатных квартир поблизости от театра не было, а удаляться от Малой Бронной на расстояние большее, чем пять минут, папа категорически отказывался.

До Асиного переезда в Москву он жил вместе с нами, а в конце 1936 года поселился с Асей внизу, в огромной комнате с высокими потолками, тяжелыми шторами и книжными полками. Комнату эту мы уважительно, с папиной легкой руки, прозвали «кабинет».

Ася, как большинство женщин ее поколения и круга, хозяйством не занималась. Дом по-прежнему оставался наверху, а в кабинете принимались новые знакомые, Асины друзья — ученые. Ася была талантливым биологом и блестяще начала свою научную карьеру. Мои воспоминания, несомненно, приобрели бы некоторую скандальность, если бы я позволила себе коснуться причин, помешавших Асе в дальнейшем стать настоящим ученым.

Физик Петр Капица, хирург Александр Вишневский, биолог Лина Штерн стали частыми посетителями кабинета. Отец, при всем своем артистизме, человек абсолютно научного склада ума — он и к роли подходил «научно», — сразу занял особое место среди этих людей. У него вообще был огромный интерес к наукам, связанным так или иначе с человеческой природой, будь то психология, биология или медицина.

В застольных беседах с новыми друзьями он поражал их ясным умом, пониманием и проникновением в самую суть фактически незнакомых ему вопросов. На высоченных полках и стеллажах, которые так удобно располагались в углублениях и нишах кабинета, стали расти новые ряды книг по физике, биологии, медицине. Книг было такое количество, что постепенно они начали теснить хозяев дома, и с Асиной легкой руки кабинет приобрел еще одно прозвище — «книгоплощадь». Конечно, прочесть всего отец не успевал и не мог, но, как всякий талантливый человек, он был талантлив не только в своей области и с легкостью схватывал суть прочитанного им сложного научного труда.

Все дальнейшие годы Михоэлса связывала крепкая дружба и с Капицей, и с Вишневским. Как-то Вишневский пригласил отца поприсутствовать на двух операциях. «Я, Соломон, твою работу видел, а ты мою нет». Отец, мнительный, как большинство актеров, нервничал и смущался, но согласился — взял верх постоянный жгучий интерес ко всему, что незнакомо и талантливо.

Отец мужественно выдержал обе операции до конца. Работа Вишневского потрясла его — на операциях почти не видно крови, больной под местным наркозом спокойно беседовал с хирургом, Вишневский терпеливо объяснял больному все этапы операции. Отец, прислушиваясь к их тихому разговору, попеременно ощущал себя то хирургом, то больным. Я могу только пожалеть лишний раз, что не вела дневников и поэтому не способна воспроизвести здесь многочисленные папины рассказы то от имени врача, то от лица больного на операционном столе. Впечатлениями об увиденном отец делился и с актерами, каждый раз неожиданно и по-новому переосмысливая это событие.

Нам же, вернувшись с операций, он принялся клясться, чуть ли не крестясь, что «у Вишневского-то пальцы, ей-Богу, видят!».

Скромность

Думая о папиной актерской судьбе, об успехе «Лира» (не только «Лира», но именно «Лир» дал Михоэлсу возможности выйти за узкие рамки популярности, и он был оценен в мировом масштабе), я неоднократно возвращаюсь к мысли, что актерское искусство смертно и поэтому своевременное признание имеет для актера такое огромное значение. У Михоэлса же успех «Лира», огромный даже для такого признанного мастера, каким он уже тогда был, вызывал скептическое: «Чем выше взберешься, тем больнее падать…»

Я отнюдь не хочу сказать, что он не жаждал признания. Признание было необходимо ему, как и всякому художнику. Но ему было по-настоящему дорого признание зрителя, те минуты, когда тот, замерев и затаив дыхание, вслушивался в звучащие со сцены слова.