Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [33]

К официальному же признанию он относился с недоверием. Он знал, что рано или поздно придет расплата за успех, за признание и популярность, и потому на каждое очередное звание и награду реагировал библейским изречением: «Ни мне меда твоего, ни укуса твоего». Или: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», — мысль, высказанная Грибоедовым и аналогичная библейской.

Спокойное, сдержанное отношение к успеху диктовалось и просто скромностью. Истинной скромностью большого художника, происходящей от сознания собственной силы.

Подобно тому как по-настоящему сильные люди не нуждаются в демагогии для самоутверждения, а высокоодаренные люди не нуждаются в похвалах и славословии, Михоэлс в славословии не нуждался. Оно претило ему.

Зато он был бесконечно щедр и бескорыстен в отношениях со своими коллегами. Как глубоко волновало его искусство Улановой, которую он считал совершенством и божеством! Как он не скупился на похвалы! Как умел заразить окружающих своим отношением!

О его удивительном бескорыстии рассказывал Н. Чушкин, секретарь Антифашистского комитета, на вечере, организованном Всероссийским театральным обществом в день семидесятипятилетия со дня рождения отца.

Н. Чушкин работал в Комитете по Сталинским премиям, где Михоэлс был председателем секции театра и кино (той самой секции, от имени которой отец был послан в последнюю роковую поездку). Вот что рассказал Н. Чушкин:

«…однажды случилась такая история. Всему жюри было известно, что имеются две кандидатуры на премию за лучшую актерскую работу: Михоэлс — в спектакле „Король Лир“ и Бучма — в спектакле „Украденное счастье“. Все были уверены, что премия будет присуждена Михоэлсу.

И вдруг Соломон Михайлович просит слова и, обращаясь к жюри, заявляет: „Позвольте мне рассказать о работе Бучмы в этом спектакле. Никто из вас Бучму в этой роли не видел, а я видел. Я был потрясен этой работой!“

И Соломон Михайлович начинает рассказ о спектакле, увлекается сам, увлекает всех не только рассказом, но и „показом“ отдельных наиболее сильных сцен, увлекает настолько, что жюри, совершенно забыв о кандидатуре самого Михоэлса, присуждает премию Бучме!

Члены жюри даже как-то не сразу могли опомниться.

Когда после заседания мы с ним вышли, Михоэлс сказал мне, улыбаясь: „Знаете, мне неоднократно говорили о моих ораторских способностях. Сегодня мне, кажется, удалось это доказать“.

Я привела выступление Чушкина по стенограмме. Мы об этом эпизоде просто не знали. Папа не увидел в нем ничего особо интересного. А тот факт, что он не получил Сталинской премии, не мог его огорчить. Скорее наоборот. „Ни мне меда твоего, ни укуса твоего“.

А уж как он избегал поклонников, до которых так падки актеры!

Была у них с Зускиным игра в „подкидного поклонника“, как мы это называли. В нее они играли главным образом в поездках — во всех городах, куда театр приезжал на гастроли, у Михоэлса и Зускина были поклонники-фанатики. Некоторые из них специально освобождались от работы, чтобы на вокзале с цветами приветствовать актеров ГОСЕТа. Другие, побыстрее закончив необходимые дела, спешили в гостиницу, где остановились Михоэлс и Зускин.

Они объявляли о своем появлении громким, требовательным стуком в дверь. Нередко вслед за стуком в дверях появлялся сияющий Зускин и с невинной радостной улыбкой весело сообщал: „Ну вот вам наконец и ваш Михоэлс! А я пошел! У меня репетиция!“

Мгновение… и Зуса исчезал, оставляя счастливого гостя в папином номере.

Заказывается кофе, и начинается разговор о „высоком“ — об искусстве, о жизни, о литературе… Через некоторое время, воспользовавшись короткой паузой, отец с сожалением, вздыхая, прерывает „интересный“ разговор: „Ничего не поделаешь, мне надо бежать в театр, посмотреть, что там делается“.

Пройдя с гостем по длинному гостиничному коридору, он останавливается возле одной из дверей и, постучав, произносит задушевным голосом: „Зуска, передаю тебе нашего друга. Кстати, я освобождаю тебя сегодня от всех репетиций, имей это, пожалуйста, в виду. — И, захлопнув дверь, говорит мстительно: — Ну теперь пускай он повозится!“ Это один из примеров игры в „подкидного поклонника“.

Но и в Москве бывало не легче. Идем мы, скажем, по Тверскому бульвару в театр. Моросит теплый осенний дождь, тусклые фонари отражаются в мокром асфальте. Московский октябрьский вечер. Внезапно папа замечает на себе чей-то пристальный взгляд. Он глубоко натягивает на лоб неизменную кепку и деловито произносит: „Если этот тип подойдет, мы сделаем вид, что не понимаем по-русски“. А тип уже надвигается: „Простите, вы — Михоэлс?“ — „Михоэлс идет сзади“, — вежливо приподняв кепку, указывает папа на следующего за ним Зускина.

Зуса с готовностью подхватывает игру и прощается с энтузиастом-поклонником, уверенным, что он беседовал с самим Михоэлсом, лишь у дверей театра.

Поклонники, томимые жаждой общения с деятелями искусства, одолевали Михоэлса всюду — и в Москве, и на гастролях. Случай с „подкидным поклонником“ Ася описывает так: „…Мы были приглашены на свадьбу дочки одной из актрис театра. Пришли мы поздно, огромный стол был уже в полном праздничном параде, гости приступили к еде… Как только мы сели, Михоэлс сразу оценил обстановку. Не было сомнений: около вдруг оживившегося Зускина сидел какой-то родственник, приехавший откуда-то на свадьбу и, как пиявка, впившийся в Вениамина Львовича.