Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [34]

Михоэлс быстро поздравил молодоженов, поздравил родителей, поздравил гостей и, наспех закусывая, проговорил очень тихо, внимательно посматривая в сторону встающего Зускина:

— Он уже идет! Асика! Я смоюсь хотя бы в переднюю; ты только не сразу уходи, а потом — будь так добра — подавай сигналы.

По правде говоря, я не сразу поняла, что значит „не сразу уходи“, еще меньше — какие сигналы и где я должна подавать.

Но из толпы гостей Михоэлс уже исчез — как сквозь землю провалился; советоваться было не с кем, а Зускин с его одержимым поклонником явно двигался в нашу сторону.

Проскользнув за спиной Зускина, я вышла в коридор, где тоже была толпа гостей, но Михоэлса не было.

Его не оказалось и в комнате, где танцевала молодежь, и на кухне.

Тут меня осенило вдохновение: поискать Соломона Михайловича на лестничной площадке. Я вышла. В ярко освещенной кабине лифта проезжал (очевидно, с верхнего этажа) Михоэлс, который радостно помахал мне рукой, остановил лифт и спросил:

— Этот, с Зуской, здесь?

Я сказала:

— Да, но я ушла до того, как они успели подойти.

— Чудно! — сказал Михоэлс, нажимая на кнопку лифта. — Я поехал дальше, а ты смотри не простудись!“»

Наши болезни

Однако далеко не всегда у отца и Зускина хватало времени на розыгрыш и мистификации.

Ходить пешком отец вообще не мог (отчасти из страха напороться на очередного любителя театрального искусства, отчасти из-за вечной нехватки свободного времени) и даже путь от дома на Тверском бульваре до улицы Горького — расстояние меньше километра — норовил проделать на такси или, на худой конец, на трамвае. В этом случае он сломя голову летел к остановке, галантно пропускал вперед всех «дам» — молочниц и мешочниц — и вскакивал уже на ходу, чтобы проехать одну остановку.

Провожали мы с Ниной его по очереди и были, как и он, просто счастливы отделаться от посторонних и хоть несколько минут побыть с ним наедине. Времени ни на себя, ни на нас у него не было, и поэтому он использовал любую возможность, чтобы «пообщаться» с нами. Всю жизнь он воспитывал нас «на ходу».

Единственная причина, по которой отменялось все — репетиции, встречи, заседания, — наши болезни.

Элина реакция в таких случаях была однообразна — она запиралась у себя в комнате и, рыдая, ломала руки.

Это вызывало у отца вполне законное раздражение, хотя сам он тоже, как правило, впадал в панику. Однако, будучи человеком действия, он немедленно принимал меры, как это у него называлось, то есть садился за телефон и «консультировался» с врачами.

Во всем, что касалось его лично — в жизни, в быту, в семье, — он был до крайности беспомощным и беспокойным человеком.

Считая себя почему-то сведущим в медицине, он сам ставил нам диагноз: головная боль — менингит; боль в горле — дифтерит; кашель — туберкулез и так далее.

Как-то я вернулась из школы раньше обычного — болело горло и начинался жар.

— Дифтерит, — обреченно установил отец, и я уснула.

Разбудил меня приглушенный гул мужских голосов. Открыв глаза, я увидела около своей постели Мирона Семеновича Вовси, его друга профессора-ларинголога Темкина и почему-то профессора-уролога Гриню Иссерсона.

В комнате нестерпимо пахло больницей, еще два незнакомых врача успокаивали папу.

«Консилиум» сошелся на том, что у меня обыкновенная ангина.

В другой раз, когда Нина заболела воспалением легких, в дни спектакля я должна была бежать с улицы Станкевича на Малую Бронную в театр (расстояние минут в пятнадцать) и каждый антракт сообщать о ее состоянии. Казалось бы, почему не позвонить по телефону? «По телефону ты можешь сообщить мне температуру, но выражения твоего лица я не увижу. А так тебе трудно мне соврать», — с полной серьезностью пояснял папа.

Вспоминается мне случай, который произошел с Ниной во время читки пьесы Кульбака «Разбойник Бойтро».

Отец был болен, и читка происходила у нас дома. Каждый день часам к пяти приходили Зускин, Саша Тышлер и Лашевич, о которой папа всех предупреждал: «Не вступать с ней беседу, иначе мы никогда не кончим». На эти часы мне категорически запрещалось отлучаться из дома, я должна была сидеть у телефона, принимать звонки и записывать дела.

Именно во время читки в дверях Элиной комнаты появилась Нина с вытаращенными глазами и полотенцем в руках, которым она усердно, как нам показалось, терла язык. Нина не могла произнести ни слова, но из ее мычания удалось выяснить, что она решила языком проверить утюг — достаточно ли он горячий. Язык пузырился и горел.

Мы долго не решались постучать к папе в комнату, откуда доносился мелодичный бас Кульбака, но когда потребовался очередной кофе, я шепотом поведала папе о происшедшем. Боже, какая поднялась паника! Все торопились с советами, но папа никого не слушал. Он велел нам с Ниной срочно одеваться, быстро натянул пальто и кепку, в спешке путая галоши и нетерпеливо ругаясь, и наконец мы выскочили на улицу.

Папа то останавливал Нину и в тусклом свете фонарей принимался разглядывать ее язык, то кричал, что «мы ползем как черепахи!» и «теперь вообще неизвестно, что будет!», и несся вперед со скоростью, на какую мы с Ниной не были способны.

Ворвавшись в поликлинику, он обрушил на регистраторшу такой поток любезностей, извинений и объяснений, что та просто растерялась. Наконец мы попали к врачу, который успокоил папу, объяснил, что ничего страшного нет, это только легкий ожог, и отправил нас домой.