Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [30]

Я, правда, сперва смутился: можно ли начать огромную трагедию, выдающееся произведение Шекспира с мелкого, ничего не обозначающего дряблого смеха. Но я решил, что в конечном счете этот вопрос имеет чисто формальное, внешнее значение. Мне кажется, что важно вначале ни в коем случае не дать зрителю почувствовать, что с Лиром произойдет трагедия. Надо зрителю показать совершенно безоблачное небо, чтобы тем острее он увидел потом грозовые тучи на этом небе.

Этот дряблый смех Лира также превратится затем в трагедии в лейтмотив…

В самый напряженный момент внутренней жизни Лира, в час его тяжелых невзгод вдруг раздается этот легкий смех. Отчего? Оттого, что теперь, когда все былые ценности разрушены, все былые убеждения развеяны, Лир вдруг вспомнил об одной маленькой ценности, единственной бесспорной ценности, добытой им за всю прожитую жизнь, — о Корделии.

В заключительной сцене Лир последний вздох свой кончает на этом смехе, как бы забирая с собой в лучший мир и эту ценность. Но смех здесь уже не такой беззаботный, радостный и легкий, трудно решить даже — смех это или рыдание.

Незадолго до премьеры актеры вернулись с репетиции непривычно притихшие. Вид они имели весьма потрясенный. На кухне не гремели сковородки, не несло супом, не переругивались актерские жены. Было тихо, как в церкви.

Хотя я не пропустила почти ни одного спектакля «Лира», я по сей день жалею, что не присутствовала на этой репетиции. В тот день папа впервые сыграл сцену смерти Лира.

Когда он вернулся домой, по его радостному и лукавому выражению лица — «Показал я им сегодня, где раки зимуют!» — я поняла, что он доволен репетицией.

Спустя несколько дней, перед началом генеральной репетиции, в театре ощущался тот не передаваемый словами радостный подъем, то общее возбуждение, которое и есть, по-видимому, предчувствие большого события. Только папа хмурился и ворчал: «Рано радоваться, нечего делить шкуру неубитого медведя…» и прочие заклятия. Это и в самом деле были заклятия — папа был до ужаса суеверен и боялся сглаза. На самом деле он, как и все — от рабочих сцены до постановщика спектакля С. Радлова, знал, что «Лир» получился.

В последней сцене, которая всегда потрясала зрителей, Лир появляется с мертвой Корделией на руках и, обходя стоящих в безмолвии воинов, трижды тихо произносит: «Горе, горе, горе», затем бережно опускает на землю тело мертвой дочери со словами: «Собака, лошадь, мышь — они живут, а ты, ты не живешь, не дышишь! Дитя мое!» На мгновение отвернувшись от нее, он издает протяжный стон. Потом, как бы вспоминая пройденную жизнь, отрывисто напевает песенку, которую пел обычно, возвращаясь с охоты. Два-три такта, и песенка переходит в смех, похожий на мучительный стон. Он ложится на землю рядом с Корделией, прикладывает палец к ее губам, едва слышно повторяет: «Уста… уста… видите?»— и умирает. По концепции Михоэлса, последние слова Лира означают, что из этих уст он впервые услышал правду.

Сцена ошеломляла. Пока медленно опускался занавес, в зале стояла мертвая тишина, и, лишь когда актеры выходили на поклон, зал разражался оглушительными аплодисментами. Так проходили все спектакли, начиная от генеральной репетиции и кончая последним спектаклем «Король Лир» 18 января 1944 года.

Зато, как я ни пытаюсь вспомнить премьеру и какие-нибудь подробности, связанные с этим днем, — в памяти полный провал. Напряжение и волнение были столь велики, что день целиком выпал из моей памяти.

1935 год был годом Шекспира. Многие московские театры подготовили незабываемые спектакли: «Отелло» в Малом театре с Остужевым в главной роли, «Ромео и Джульетта» в Театре революции с ученицей Мейерхольда М. Бабановой в роли Джульетты. Но, по общему признанию, Лир в исполнении Михоэлса представлял собой явление, равного которому не было.

О постановке «Лира» в ГОСЕТе и об игре Михоэлса написано большое количество статей и исследований. Однако нигде не рассказывается о таком своеобразном явлении, как «зрители-болельщики», смотревшие спектакль столько раз, сколько он шел в Москве. Увидев «Лира» однажды, они не могли усидеть дома, зная, что вечером на Малой Бронной играет Михоэлс.

Одной из таких «болельщиц» была Лидия Туммерман. Она и ее муж — крупный ученый Лев Абрамович Туммерман — были арестованы в декабре сорок седьмого года за «участие в сионистской организации» и за содействие «главному агенту „Джойнта“ Михоэлсу». Произошло это еще при жизни отца, который и не подозревал (а может, подозревал?), что на него заводится «дело», что по этому «делу» будут сидеть десятки сотен людей, а его самого бандитски убьют темной ночью на улице чужого города…

Не пропустила ни одного спектакля и Вера Тарасова. Она сделала тогда множество зарисовок, которые помогают сейчас восстановить отдельные мизансцены спектакля. На своем офорте художница написала трогательный текст: «Дорогой Соломон Михайлович! Большое спасибо Вам за ту радость, почти счастье, которое я испытываю каждый раз, когда смотрю у Вас „Лира“. 1.2.36».

Лева Шнапер, или Лейб-хирург, как звал его папа, в самом деле хирург одного из отделений Боткинской больницы, раз и навсегда объявил, что он — постоянный дежурный на спектаклях ГОСЕТа, «правда, если не идет „Лир“, то я дежурю в больнице». Дежурных врачей, а тем более хирургов в театре никогда не было, но Левушка Шнапер исправно приходил дежурить на каждый спектакль.