Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [13]

„Этого больше чем достаточно, — сказал Михоэлс и, обращаясь к Грановскому, добавил: — Дело должно быть поставлено серьезно. Вы нас приглашаете на роль мичманов в неведомой пока пьесе, которую нам надлежит играть. А какова будет оплата за труд?“

Грановский будто ждал такого вопроса. Он сказал, что заплатит по червонцу в тот день, когда мы наденем мичманские костюмы.

Джентльменское соглашение состоялось. Неулыбчивый одесский портной морского ведомства, ничему не удивляясь и ни о чем не спрашивая, снял с нас мерки. А пока шились костюмы, у нас с Михоэлсом шли долгие разговоры о том, как мы будем представлять мичманов.

„У Грановского есть цель оглупить нас, — говорил Михоэлс, — так как ни по фигурам, ни по росту мы на мичманов не похожи. Не надо этому поддаваться. Если мы станем прогуливаться по бульвару, изображая морских волков, куря трубки и сплевывая сквозь зубы — словом, прибегнем к штампам, — наш наниматель добьется своего и увидит, что мы плохие исполнители своих ролей.

Мы будем действовать иначе — отвергнем привычные штампы и гротескное изображение бравых сыновей моря. Я представляю себе, что Грановский пригласит гостей и все с балкона гостиницы будут смотреть на этот спектакль. Если мы будем вести себя умно, его затея потерпит крах… Для нас главное — ничего не играть, вести себя непринужденно. Мы не нанимались участвовать в параде комедиантов, а только любезно согласились поносить костюмы. Значит, надо научиться их носить. Сегодня после обеда мы с вами отправимся в порт и познакомимся с каким-нибудь мичманом“.

Мы так и сделали. Правда, разыскать мичмана нам не удалось… Однако Михоэлс все время наблюдал за разными матросами, обращал внимание на то, как они ловко носят брюки-клеш, как складно сидят на них куртки.

Настал день, когда портной принес костюмы. Высокое зеркало отразило довольно нелепые фигуры скорее перезрелых гимназистов, чем морских офицеров.

Грановский, взглянув на нас, сказал: „Хороши! — и элегантно поднес каждому по хрустящей кредитке. — Алле, марш! — скомандовал он. — На бульвар!“

…Пробираясь вдоль домов, мы прошли до конца улицы. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Мы вышли на бульвар и медленно направились к зданию гостиницы. У Михоэлса были зоркие глаза, и он издалека увидел, что на балконе у Грановского полным-полно. Постановщик этого необычного спектакля позаботился об аншлаге.

„Ни за что не поднимать на балкон глаза и делать вид, что мы ничего не замечаем, — поучал меня Михоэлс. — Я-то смогу это сделать, а за вас не ручаюсь. Поэтому я буду вам что-нибудь рассказывать. Тогда это будет выглядеть очень естественно“.

Так мы прошли с ним мимо „Лондонской“ гостиницы, повернули обратно, непринужденно беседуя и не обращая никакого внимания на балкон, где Грановский собрал зрителей. Потом мы вернулись в гостиницу, переоделись в штатское и отправились на вечерний спектакль. Никаких разговоров о „мичманах“ с Грановским не было: он молчал, а мы и подавно».

Фальк

Крохотный «мичман» Александр Дейч прекрасно вписывался в нашу квартиру на Станкевича. Он приходил с отцом после репетиции, взгромождался на стул, сгребал поближе к себе валявшиеся кругом книги и утыкался в какую-нибудь из них своими совершенно слепыми глазами. Напялив огромные, как бинокли, очки, он зачитывал вслух наиболее забавные места.

— Смотрите, дорогой Соломон Михайлович, что нам говорит Катон: «Во всем мире мужья повелевают женами, всем миром повелеваем мы, а нами повелевают жены». Верно подмечено, а? — И он, довольно посмеиваясь, потирал коротенькие ручки.

— Ну мы-то с вами сами просили их нами повелевать, — шутливо отвечал папа.

Несмотря на крошечный рост, полуслепые глаза и какую-то особую комичность фигуры, Дейч пользовался большим успехом у женщин. На моей памяти он был женат как минимум раза три.

На единственном в нашей комнате столе лежали кипы книг, стояли чашки с кофе, валялись черные с зеленым пачки папирос «Герцеговина Флор».

Когда мама вносила в комнату на подносе тарелки с супом, книги сдвигались в сторону и трапеза происходила на уголке стола. Однако застольные беседы не делались от житейских неудобств менее увлекательными.

Если маленький Дейч естественно вписывался в комнату, служившую моим родителям одновременно спальней, кабинетом, столовой, то художник Фальк выглядел у нас Гулливером в стране лилипутов. Это был огромный, тихий, добрый человек с печальным лицом и застенчивой, стыдливой улыбкой. Фальк отличался редкой способностью слушать и понимать собеседника, сам же был немногословен, с тихим, как бы извиняющимся голосом. Одна моя знакомая сказала как-то: «Твой папа всегда говорит мыслями». Именно так можно было сказать о Фальке. По дурости, малолетству и легкомыслию я не вела дневников и записных книжек, да и уровень тогдашних бесед мне казался нормой: «говорить мыслями» было естественно для людей того времени и того круга.

В перерывах между репетициями папа с Фальком появлялись в дверях его кабинета: папа стремительно двигался к телефону, Роберт Рафаилович, шаркая и косолапя, осторожно пробирался между стульями, полками и буфетом. Ему было тесно даже в казавшемся мне тогда огромным кабинетном кресле в углу комнаты, куда он усаживался со словами: «Только не обращайте на меня внимания, Соломон Михайлович». Он вытаскивал из портфеля школьную тетрадь для рисования и принимался делать бесчисленные наброски для папиного портрета.