Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [14]

Над портретом Михоэлса Фальк работал много лет. Бросал, возвращался, начинал заново, снова бросал. В своей книге «Люди, годы, жизнь» И. Оренбург замечает: «Писателю потребовались бы тома, чтобы рассказать о своем герое, а Фальк этого достигает цветом:, лицо, пиджак, руки, стена — на холсте клубок страстей, дум, пластическая биография». Пожалуй, «пластическая биография» — определение, наиболее соответствующее живописной концепции фальковских портретов. Как-то на вопрос, почему все его портреты написаны в анфас, он ответил: «Да ведь профиль — это то, что дано человеку от природы, а фас есть результат того, что жизнь сделала с человеком или он сам сумел из себя сделать».

Такой философско-пластической биографией был портрет Михоэлса, написанный Фальком. Когда в 1928 году театр поехал на заграничные гастроли, Фальк, оформивший спектакли «Ночь на старом рынке» и «Путешествие Вениамина III», отправился вместе со всеми и оставался в Париже до 1937 года. Первое, что сказал папа, услышав, что из Парижа приехал Фальк, было: «Нашел время возвращаться!» Но по закону «антилогики», господствующей тогда во всем, кривая Архипелага обошла его.

В сорок девятом году, когда возобновилась волна массовых арестов, Роберт Рафаилович, уверенный, что на этот раз ему не избежать общей участи, стал придумывать способ, как спасти портрет отца. Его и моя подруга Майя Левидова рассказывала, сколько вариантов он отверг, прежде чем решил замаскировать полотно белой гуашью: «Когда придет время, отмоем!» И он действительно отмыл, когда «пришло время», и подарил портрет папиной жене Асе.

«ПУТЕШЕСТВИЕ ВЕНИАМИНА III»

В двадцать седьмом году Фальк приступил к оформлению спектакля «Путешествие Вениамина III» по Менделе Мойхер-Сфориму.

История Вениамина такова: в еврейском местечке живут два бедняка — Вениамин и Сендерл. Мечтатели и чудаки. Вениамин рвется совершить паломничество в страну счастья и справедливости, о которой он где-то слышал. Когда он пытается кому-нибудь рассказать о своей мечте, люди над ним только смеются. Лишь Сендерл слушает его, верит ему и готов его сопровождать. Однажды ночью тайком от жен они покидают опостылевшую Тунеядовку и отправляются искать заветную страну. Они долго плутают по незнакомым дорогам, их обворовывают и обманывают. Оставшись без гроша, Вениамин и Сендерл, вконец измученные, засыпают на голых лавках жалкой харчевни. Во сне они видят, будто попали в благословенную страну, но просыпаются… и обнаруживают, что не покидали свою Тунеядовку.

Я помню сцену: два ветхих домика расположены по обеим сторонам сцены, их крыши разрисованы клопами и тараканами, скамеечки под каждым окошком, а вдали на горизонте поднимается огромная желтая луна.

Заснув на скамейках, путешественники видят сон, что они наконец оказались в стране обетованной. Над домиками вместо березок высятся пальмы, а толпа бедняков, встреченных на дороге, кажется им полководцами и воинами, одетыми в фантастические костюмы.

По поводу грима у папы с Фальком было много споров. На эскизе Фалька Вениамин был рыжий.

— А я думаю, что у него седая бородка и волос под ермолкой вообще не видно, — упорствовал Михоэлс и потихоньку от Фалька приклеил себе седую бородку.

— Да, должен признаться, вы правы, Соломон Михайлович, — с кроткой улыбкой ответил Фальк.

Костюм же папа просил сделать так, чтобы «было тесно в плечах, будто хочется полететь, а крылья обрезаны».

Эти «подрезанные крылья» ощущались во всем его облике — в полусогнутых, почти прижатых к бедрам руках, которые беспомощно вскидывались, когда он говорил, в осторожной, неуверенной поступи, в испуганно-любопытном взгляде, устремленном в «очарованную даль».

Сендерл — Зускин был как бы логическим продолжением образа Вениамина — Михоэлса. Только графически образ его был решен иначе: Вениамин — активное начало, носитель идеи, устремленный ввысь. Вертикаль. Сендерл — преданный, покорный, подчиняющийся, пассивный. Весь — вниз, вширь, горизонтальная линия. Они действительно сумели добиться этого эффекта: возле Вениамина — Михоэлса высокий в жизни Зускин смотрелся низкорослым, широким Сендерлом.

Идея подрезанных крыльев как символ неосуществимости поэтической мечты целиком принадлежала Михоэлсу. Не случайно он так часто в беседах с актерами возвращался к вопросу «авторства» актера. Подходя к роли, он прежде всего искал ее образное воплощение, адекватное выраженному словами замыслу автора.

«Изможденный, худой, почти прозрачный, с продолговатым лицом подвижника — мечтателя и фантаста, беспокойный и задумчивый, смешной и трогательный, трагичный и нелепый, затхлый человек средневекового гетто и свободный гражданин Вселенной, Вениамин Михоэлса представляет собой вершину театрального истолкования классики», — писал театральный критик Павел Новицкий.

Когда я слушаю старенькую, заезженную пластинку «Дуэт Вениамина и Сендерла», передо мной, как на кинопленке, разворачиваются сценки из спектакля.

Вот герои появляются вдвоем, приставив ладони козырьком ко лбу, как бы вглядываясь в незнакомую, влекущую даль, — один в черном драненьком, узковатом в плечах капоте, в ермолке, с задранной вверх реденькой, перевязанной веревочкой — «чтоб не трепалась в пути» — бородкой. Другой — в сером, мешковатом, по-бабьи подвязанном балахоне, на кривых ногах, доверчиво идущий за другом. Это был один образ в двух его аспектах — Вениамин воплощал дух, а Сендерл-баба — плоть наивного мечтателя. Приключения их жизни были глупы и ничтожны, а приключения души — возвышенны и трагичны.