Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [15]

Повторюсь еще раз, это важно: можно ли пересказать картину, музыку, стихотворение? К тому же холсты, музыка, поэзия остаются в веках, а актерский труд умирает вместе с актером, как бы велик он ни был.

По свидетельству театральной критики тех лет, «наутро после премьеры „Вениамина“ Михоэлс проснулся знаменитым». Он стал настоящим любимцем публики. Евреи и неевреи потянулись в ГОСЕТ. Спектакль приходили смотреть помногу раз. Именно с этого момента в значительной степени определился интерес к театру Михоэлса, его успех. Однако во внутренней субординации ничего не изменилось. Грановский продолжал все так же властно вести театр, а Михоэлс все так же послушничал. Но установилось некое неписаное, но твердое распределение: театром руководил Грановский, актерами — Михоэлс.

Этот спектакль был триумфом Михоэлса и Зускина. Неповторимый дуэт, продолжавшийся до их трагического конца, нашел в «Вениамине» свое наивысшее воплощение.

История архива

В двадцать восьмом году театр поехал в гастрольную поездку по городам Европы. Не знаю, какими соображениями руководствовался Грановский, не взяв в заграничное турне этот великолепный спектакль.

Гастроли проходили с огромным успехом. Макс Рейнгардт, Жан-Ришар Блок, Георгий Адамович и многие другие с восторгом писали о блестящих постановках Грановского, о четкой, отточенной работе всей труппы, о необыкновенном мастерстве и своеобразии творческой индивидуальности Михоэлса и Зускина. В Берлине была издана книга, посвященная Московскому ГОСЕТу, в которой были собраны статьи крупнейших театральных критиков Запада о нашем театре.

Успех этот вызвал смутную тревогу советских властей.

Мне удалось сберечь несколько газетных вырезок, связанных с работой театра за границей. Их подарила актриса нашего театра Рахель Именитова, за что я ей чрезвычайно признательна. А наш архив имел свою судьбу.

Вскоре после гибели отца меня назначили директором его музея.

Музей мы решили расположить в театре, в его кабинете и приемной. Фотографии, хранившиеся дома, о существовании которых я и не подозревала, рецензии, собранные мамой и тетей (папа рецензий никогда не хранил, не дорожил газетной славой, и, сколько я ни просила его привозить или присылать вырезки из гастрольных поездок, он клятвенно обещал, но тут же забывал про них), стенограммы выступлений, которые мы предусмотрительно вытаскивали из папиных карманов и бросали в старый деревянный сундук, — все это я стала переносить в театр, чтобы сконцентрировать материалы в одном месте, создать настоящий музей, где будет жить его дух.

Театр недолго просуществовал без Михоэлса. В начале сорок девятого года, когда в газетах только начали появляться статьи о «безродных космополитах, внедрившихся в русскую культуру», я пришла, как обычно, в театр и увидела на дверях папиного кабинета огромный красный плакат с надписью «Агитпункт».

В первый момент я даже не поняла, в чем дело, и отправилась к директору.

— Неужели нет другого места для агитпункта? — наивно спросила я.

— Потребовали именно кабинет Соломона Михайловича, — уклончиво ответил он.

— А где архив?

— Все материалы мы отправили в Бахрушинский музей.

Я задохнулась от неожиданности и гнева. Как они могли? Без предупреждения, не сказав ни слова? Выйдя из шока, я бросилась обратно в кабинет посмотреть, осталось ли там что-нибудь.

К счастью, некоторые фотографии были еще на месте. С этого дня я приходила на работу лишь для того, чтобы унести, спасти оставшееся. (Кроме фотографий, правда, я ничего не обнаружила — ни стенограмм, не рецензий.) Я появлялась в театре, крутилась по кулисам, по залу, а затем, надев пальто, с независимым видом проскальзывала в кабинет и, засунув несколько фотографий за пазуху, отправлялась домой. К этому времени мы уже были под наблюдением. На лестнице, к примеру, тихо переговаривалась парочка, стоило нам выйти из квартиры, как парочка разделялась: один оставался караулить на лестнице, другой следовал за нами.

Каждый раз, выходя из театра, я не была уверена, что донесу свою ношу домой, да и дома оставлять снимки становилось небезопасно. Но кому я могла передать спасенные фотографии? Друзья сами были в опасности, с каждым днем их становилось все меньше. А за остальных нельзя было поручиться. Так прошло месяца три. Затем театр закрыли.

Много лет подряд я видела один и тот же сон, будто я блуждаю по опустевшим кулисам, прислушиваюсь к шороху шевелящихся на ветру старых афиш и, усевшись на ступеньки, ведущие на сцену, плачу, плачу, плачу…

Но наяву я тогда не плакала.

Прошло четыре года. Слежка за нами не прекращалась, скорее, усиливалась. 13 января 1953 года, в пятую годовщину со дня папиной гибели, меня разбудил телефонный звонок. Ася просила немедленно спуститься к ней.

— Теперь уже никогда не забуду этот день, — сказала она, протягивая мне «Правду».

В сообщении ТАСС говорилось, что с помощью некой Лидии Тимашук разоблачена группа врачей-убийц. Роль главного убийцы была предоставлена моему дяде Мирону Семеновичу Вовси, в недавнем прошлом главному терапевту Красной Армии, выдающемуся врачу и диагносту. А мой отец — «буржуазный националист» и агент «Джойнта» Михоэлс, как выяснилось из сообщения ТАСС, передавал дяде указания этого самого «Джойнта», кого следует убить из членов правительства. 44