Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [11]

И папа, в свою очередь, имел чем поделиться.

Однажды к нему в кабинет явилась Ида Абрагам, жена того самого актера, который сообщил когда-то папе об открытии еврейской студии. Мы в детстве звали ее «мегера». В кухню она не входила, а врывалась. Огромная, с копной мелко вьющихся седых волос, она вечно совала свой нос в соседские кастрюли.

Так вот, она влетела в кабинет Михоэлса и с порога потребовала, чтобы ей дали роль молоденькой девушки. Отец встал из-за стола и спокойно предложил ей сесть.

— Нет! Этим вы меня не купите! Отвечайте, дадите вы мне роль Миреле или нет?!

— Но вы и так получили ведущую роль мачехи, — вежливо возразил Михоэлс.

— Вы издеваетесь надо мной! — взревела «мегера» и, схватив со стола мраморную чернильницу, запустила ее в голову моего отца.

— Итак, можно считать, что я сегодня заново родился, — закончил папа.

«Мегера» со своим мужем Ноем Львовичем занимала комнату на нашем этаже. Детей у них не было, зато жила с ними противная крохотная собачка по имени Гера. Мы звали ее Гера Ноевна, за что нам изрядно влетало от родителей.

В период, к которому относятся самые ранние воспоминания, почти у всех актеров уже были дети, и длиннющий темный коридор нашей квартиры постоянно сотрясал детский рев. Ванная комната была одна на всех, и каждый день на ее облупившихся дверях вывешивалось объявление: «Сегодня с шести до семи купается Адик Штейман. С семи до восьми Толик Шидло» и так далее.

Но случалось, что купание совпадало с периодом распределения ролей, а оно (распределение) не всегда оправдывало надежды исполнителей. Тогда в отведенное для Адика время, едва его, толстенького и ревущего, погружали в обшарпанную ванну, туда врывалась жена Шидло и, швырнув своего Толика в мыльную воду, принималась вытаскивать из нее мокрого скользкого Адика. Дамы, перепутав детей, хватали их как придется. Адик и Толик орали что есть мочи. Но все-таки, как правило, причины для споров были творческие. И, несмотря на усложнявшиеся временами бытовые отношения, жители нашего дома на самом деле были сплочены в одну большую семью, как писал отец.

Если мама заболевала, а это случалось все чаще, нас с сестрой забирала к себе актриса Леля Ром, одна из лучших актрис первого поколения. Мягкая, с теплым юмором, она, как мне кажется, быстрее, чем другие, улавливала требования режиссера и доносила их до зрителя. Думаю, не ошибусь, если скажу, что из всех актрис именно с Лелей у папы был настоящий сценический контакт. Мне запомнились еврейские народные песенки, которые она напевала нам своим чудным голосом.

По утрам она выползала на кухню, лохматая, в черном сатиновом халате, таща за руку маленькую сонную дочку. Поставив чайник на керосинку и захватив нас, она возвращалась в свою крохотную комнатку, где над диваном висел портрет красивой молодой женщины с букетиком цветов в пышных волосах. Пока мы слонялись по комнате, придумывая, чем бы заняться, Леля присаживалась к полукруглому столику красного дерева (доставшемуся по наследству от бывшего хозяина дома) перед висевшим на стене зеркалом и через несколько минут на наших глазах превращалась в красавицу с портрета.

Затем она уходила на репетицию. Слово репетиция, как я уже говорила, для детей нашего дома было магическим, несмотря на то, что оно означало уход родителей из дома.

Театр. Работа. Кулисы

Репетиция — работа. Спектакль — праздник. Так воспринимали мы, дети, жизнь взрослых. Утром на Малую Бронную приходили все актеры, независимо от того, были они заняты в данном спектакле или нет. В темноте зала они рассаживались вокруг Грановского, и начиналось действо — вхождение в спектакль.

Грановский создавал рисунок спектакля. Он «дирижировал» ансамблем, разработку же мизансцен поручал своему «концертмейстеру» — Михоэлсу.

Грановский был эстет, человек с европейским мышлением и образованием. Быт еврейского местечка, на котором строился в основном весь репертуар ГОСЕТа, был ему чужд и непонятен. Что же касается Михоэлса, то, по словам Эфроса, он был «раввиноид» — по рождению хасид, а по опыту — выходец из той среды, о которой писали Шолом-Алейхем, Перец, Менделе. Поэтому, когда он приступал к репетициям, Алексей Михайлович Грановский предоставлял ему полную самостоятельность.

Выпускали не больше трех премьер в год, порой и меньше. Всех объединяло общее стремление: создать интересный, своеобразный спектакль. И выходило так, что, несмотря на сугубо еврейский репертуар, представления посещались не только евреями. Евреи же считали театр (своим домом, синагогой, клубом, собственной резиденцией, местом встреч и воспоминаний, где они могли бы услышать любимые с детства песни, повидаться с друзьями, наконец, не понижая голоса, поговорить на идише.

С каждой новой премьерой интерес к театру возрастал. У зрителей уже были любимые спектакли и любимые актеры. В театрах тех лет царила домашняя, семейная атмосфера. У нас же зал и кулисы часто составляли единое целое. Актеры, галдя и перебивая друг друга, толклись в дверях, ведущих в зрительный зал, а публика громко с ними переговаривалась. Так это выглядело в первое десятилетие театра. Потом, начиная с тридцатых годов, контакт и близость между актерами и зрителями стали уже редкостью. Но к отцу в антрактах все также приходили в гримерную поклонники и поклонницы, все так же поодиночке заглядывали актеры.