Мой любимый крестоносец. Дочь короля - [38]

Монахини попарно прошли в боковой придел, где их от прихожан отделяла решётка. Они заняли свои места на хорах — впереди монахини, позади послушницы. Настоятельница Бриджит и приоресса[34]стояли по обе стороны хоров, а регентша повернулась к нам лицом, сделала знак, и мы запели Angelus[35].

Мы стояли, молитвенно сложив ладони, опустив глаза под складками головных покрывал, закрывающих чело. Однако как я ни старалась сосредоточиться на молитве, вскоре почувствовала на себе чей-то взгляд. Не выдержав, я посмотрела туда, где стояли прихожане.

Утрэд. Это был мой человек. Вернее, его родители были моими крепостными, а сам он давно освободился и стал воином. Его грубая куртка с металлическими бляхами и тяжёлая рукоять меча у пояса тотчас выделили Утрэда среди окрестных крестьян, одетых в серые и коричневые плащи. Именно он пристально смотрел на меня.

Я заволновалась. Если Утрэд здесь, значит, что-то случилось. Бывало и раньше, что мои люди навещали меня в обители Святой Хильды. Так повелось со времён моего детства, когда я осталась круглой сиротой. Крепостные саксы везли своей маленькой госпоже гостинцы — мёд с наших пасек, тёплые шерстяные носочки, запечённых в тесте угрей. Прежняя настоятельница не препятствовала этому, понимая, что осиротевшему ребёнку приятно видеть знакомые лица. Но по мере того как я взрослела, крестьяне стали рассказывать мне и свои нужды, даже просить совета. И я поняла, что им несладко живётся под властью жадного Ансельма. Люди постоянно жаловались на поборы, на жестокость слуг аббатства, на притеснения и унижения, чинимые ими. И так уж вышло, что их приезды со временем переросли для меня в повод для беспокойства.

Повзрослев, я начала, как могла, помогать им. Если кто-то хворал, я отсылала мази и снадобья; когда крестьяне заподозрили, что назначенный аббатом мельник обманывает их, я сама ездила на мельницу, чтобы проверить их подозрения и сосчитать мешки. А этой осенью из-за непогоды не удалось собрать урожай, но сборщик оброка не пожелал отложить уплату, и обозлённые крестьянки избили его прялками. И снова мне пришлось вмешаться. Я хотела отправиться в Бери-Сент-Эдмундс, чтобы во всём разобраться, но меня не отпустили, и я объявила голодовку. Тогда мать Бриджит была вынуждена написать об этом Ансельму. Ко мне прибыл его представитель, вёл долгие беседы, но я стояла на своём.

Могу представить, что бы произошло, если бы разнёсся слух, что внучку Хэрварда Вейка уморили голодом. Могли бы вспыхнуть волнения — ведь здесь, в Восточной Англии, крестьяне более независимы и решительны, чем где-либо. Восстание моего деда ещё не было забыто, и крестьян побаивались. В конце концов мы сошлись на том, что аббатство отложит срок внесения платежей.

Но теперь — Утрэд. А значит, жди беды.

Наконец служба подошла к концу. Все встали, двинулись к выходу. Только Утрэд неожиданно кинулся к решётке:

— Леди Гита! Умоляю, выслушайте меня!

Я тотчас подошла. Он схватил мою руку:

Миледи, нам нужна ваша помощь. Случилось несчастье...

Но уже рядом оказалась настоятельница Бриджит.

— Изыди, сатана! Отпусти немедленно сию девицу. Она находится в обители невест Христовых, а ты...

— Матушка, это мой человек. И я прошу соизволения переговорить с ним.

Но мать Бриджит — не добрая настоятельница Марианна. Она не допускала и боялась моих встреч с крестьянами. Да и аббат Ансельм запретил ей это, а она всегда была ему послушна.

— Это ещё что такое, Гита? Ты перечишь мне? Немедленно удались.

За её спиной уже стояли две крупные монахини, и я поняла, что меня потащат силой, если заупрямлюсь.

И я лишь успела шепнуть Утрэду, чтобы ждал меня на обычном месте.

За трапезой я еле заставила себя поесть. И мысли всякие лезли в голову, да и еда была далеко не лучшей — немного варёной репы и ложка ячменной каши. В этом году мы, по сути, голодали, но никто не смел высказаться, так как это значило уличить мать Бриджит в плохом ведении хозяйства. А сама она, строгая и суровая, восседала во главе стола, чуть кивала, слушая, как одна из сестёр читает жития святых.

После трапезы я подошла к Отилии.

— Скажи настоятельнице, что мы пойдём помолиться в часовню Святой Хильды.

Отилия с укором посмотрела на меня. Сама-то она часто простаивала всенощную в часовне, молилась до зари. Она находила в этом удовольствие — она была святой. Я же... Пару раз и я оставалась с ней, но не для молитвы, а чтобы под предлогом бдения незаметно исчезнуть, когда мне не позволяли свидания. К утру я всегда возвращалась, а Отилия все молилась, пребывая словно в трансе. Меня восхищал её религиозный пыл, её искреннее служение. Да и не только меня. Когда Отилия молилась, никто не смел её беспокоить. Я этим пользовалась. Она же не предавала меня, но опасалась этих моих отлучек. Вот и сейчас я увидела волнение на её лице.

— Гита, это грешно.

— Грешно не оказать помощь.

— Но эти люди... Они просто используют тебя.

— Им не к кому более обратиться.

— Но если откроется... Тебя накажут.

— Ничего не откроется. Я скоренько вернусь. Так ведь всегда было.

И она, конечно, уступила.

Мать Бриджит была даже довольна, что я решила молиться с Отилией. Она дала каждой из нас по зажжённой свече, а мне велела обратить свои помыслы на мир духовный и просить у Господа и Святой Хильды прощения за свою суетность и непокорность. Знала бы она!..