Мой лучший друг - [50]

Настало лето, горячее, сухое, от которого одно спасение было в реке, где и проводил я долгие дни.

Однажды, после полудня, когда наша ватажка только что отобедала хлебом с огурцами и лежала в дремоте на горячем галечнике, на берегу раздался девичий крик:

— Где Васька Бутенков?

Я лениво поднялся, в глаза ударила яркость дня.

Света было так много, что ничего не разглядеть вокруг.

Привыкнув к свету, я увидел Соньку, Нюркину подружку, которая, несмотря на жару, была в платье с длинными рукавами, с цветастым платком на плечах.

— Ой, мамочки… — затараторила она. — Приехал этот самый ваш Сережа… Звезда на груди. Красивый, как принц… Мать с работы вызвали и Нюрку тож. Беги…

Я подступил к Соне и, заглядывая в глаза, спросил:

— Какая звезда, покажи? — много ведь всяких звезд. Неужели звезда Героя? Сережа-то ничего не писал вроде.

— Ну какая! Золотая! Что я, маленькая?

— Вот здесь? — прижал я руку к гулко застучавшему сердцу. — На красной ленте? Побожись.

Но Сонька презрительно поджала губы.

— Сейчас как побожусь, три дня на пузе лежать будешь.

Значит, правда! Герой Советского Союза!

Босоногий эскадрон, поднимая пыль, ринулся в село. Недалеко от нашего дома бойцы спешились и с трудом удерживали горячих коней, дожидаясь моего возвращения.

В нашем маленьком домике за ставнями, закрытыми от жары, слышался людской говор. Значит, не наврала Сонька! Я прошел в прохладные сени. Вышла мать, в чужом голубом платье, оно было широко ей и длинно, и она то и дело поддергивала его на плечах. Но зато — шелковое, в таком не стыдно встретить героя.

— Ну, а мне что надеть? — спросил я торопливо.

Мать вскинула на меня сухие горячие глаза, зашептала:

— Ищут. Ты погоди заходить-то… Не покажешься же ему так…

В кухне послышался басок.

— Александра Ивановна, мамаша, где же вы?

Он! Выскочил я из сеней, перелез через плетень в чужой огород. Присел, сжался в комок. Не обидно мне было, что мать не пустила к Сереже. Действительно, как показаться ему? На мне латаные-перелатанные штаны. Ни ботинок, ни рубахи целой не было. Да и не нужно было бы летом, кабы не этот случай… «Ищут, — проговорил я про себя. — Как же, ищут». Эх, как хотелось предстать перед Сережей в новеньких ботинках, белой рубашке и черных штанах. Но я знал, что этому не бывать. Не сыскать такого богатства в селе, хоть днем с огнем насквозь пройди.

Так просидел я два или три часа, уже вечерело. Спадала жара. Я видел, как к нашему дому тянулись люди. Ко мне несколько раз подходили пацаны — эскадрон подтянулся во двор, — подходили и докладывали:

— Спрашивает про тебя…

— Сам знаю! — отвечал я, и они уходили. А я завидовал им, посторонним, горькой завистью: они могли войти в сени в чем есть и глядеть на моего Сережу сколько влезет. А я — не мог.

Доносился глухой густой говор. Весело там. И никто обо мне и не вспоминает. Эх ты, Сережа! А мать и Нюрка тоже хороши, нарядились и обо мне забыли…

Но вот я услышал тот самый басовитый молодой голос.

— Показывайте, где он там!

Значит, проболтался кто-то!

Голос приближался. Я растерялся. А уж голос надо мной, со смешком:

— Так вот ты где, Васа… Чего не заходишь?

Сжавшись, снизу увидел я светлый чуб, расстегнутый ворот гимнастерки, блеск погона и сияние на груди. Облокотился Сережа на плетень, и глаза у него, прищуренные, смеются.

«Ах ты, — думаю, — еще смеешься…» Вскочил я и кинулся от Сережи. Бегу, а сам завернул голову, на него, всего золотого, гляжу…

А он схватился рукой за кол и легко тело через плетень перебросил. И вот я трепещу высоко в его руках. Извиваюсь, рвусь, «пусти» кричу. А Сережа притиснул меня к груди. Теплая звездочка в щеку вдавилась.

— Васька! — услышал я. — Зачем ты прячешься? Я так хотел познакомиться с тобой… Эх, Васька…

И у меня, как у маленького, хлынули внезапные слезы.

Никогда я нюни не распускал. Ни в драках от боли, ни от обиды. А тут если не заплакать — задохнешься. И я плакал сладко, и светлело у меня на душе от этих обжигающих слез. И прижимался я покрепче к теплой родной звездочке.

— Ну, перестань, Васек, перестань, — тихонько уговаривал меня Сережа, и я чувствовал, что мы начали спускаться из огорода к речке. — Давай, брат, выкупаемся, охладимся…

Хоть и приятно было на руках, но что скажут пацаны? Я приподнял голову и увидел, что эскадрон в почтительном отдалении спускается за нами.

— Пусти, Сережа! — рванулся я, взглянул на него. И увидел, как повлажнели его глаза и лицо стало напряженным.

— Да брось ты, брось, — зашептал я. — Увидят, чего доброго! — надо было спасать репутацию Героя. Он поставил меня на тропинку и подал руку. И мы рядышком стали спускаться. Я незаметно взглядывал на Сережу.

Он был совсем не таким, каким показался мне у плетня. Волосы не золотые, а чуть желтоватые, щедро пересыпанные белиной, уж и не поймешь, какие. На правой щеке, которая была с моей стороны, лиловый лоскут кожи от уха до подбородка, гладкий, безжизненный. И зубы у Сережи — казенные, сплошь стальные.

А когда он разделся и ушел щупать воду, мы с пацанами оценивающе оглядели его непривычно белую фигуру и увидели на правой лопатке такой же бледно-лиловый лоскут, как и на щеке.