Мой лучший друг - [49]

Матери не было. Она уходила чуть свет на ферму. И приходила на несколько часов перед обедом, а потом опять уходила и возвращалась, когда во дворе ночь. Не дождался я ее, чтоб похвастать посылкой, забрался на теплую печку, и повалил меня сон. Нюрка села под лампу, делать еще одно дело, без которого посылка не могла уйти.

Давным-давно принесла она от подруги квадратик синего шелка, как раз на платочек. И теперь должна обвязать его кружевами и вышить самые красивые слова из всех, которые мы знали: «Вернись героем!»

— Ты старайся, Нюрка! — командовал я, с усилием раздирая слипшиеся глаза. — Старайся, утром отправлять буду!

— Ладно, командир, будь спокоен! — со смехом ответила она. Но утром, когда Нюрка ушла на завод, я обнаружил, что она не справилась с заданием. Обвязать-то платок обвязала и «Вернись» успела вышить. А еще слово не осилила. И все потому, что незапланированную «Нюру» вышила, сорока.

«Ну, ладно! Раз ты так, то и я в тени, безымянным, оставаться не хочу!»

В школу я еще не ходил, только на будущую зиму собирался. Но у нас до этой осени жила учительница, пока ей не дали квартиру, и она учила меня читать и писать. Взял я иголку с красными нитками и после «Нюры» выметал «Васа». Что ж, раз есть «Нюра», то почему не должно быть «Васи»? Я ведь тоже не сбоку припеку, посылка-то и моим кровным делом была.

Конечно, влетело мне. Но я стоял на своем, и творение мое Нюрка распускать не посмела. Так и ушла посылочка!

Ушла, а весной обернулась письмом. Оказывается, попала она к молодому летчику. Он прислал Нюрке фотографию и требовал ответную. А мне ни словечка, словно меня не было. Я был оскорблен таким невниманием. А еще летчик. Сбитый самолет фашистский на своем счету имеет. Врет, наверное. Куда такому?

Я критически разглядывал фотографию летчика, этого Сережи Проничева. Одна звездочка на погоне. Грудь без медаленки. А уж вид на себя напустил такой важный. И глаза с прищуром.

Нюрка со мной не согласилась.

— Никакой не вид. На документы же, балда. А где ты видел, чтоб на документах смеялись. Вон возьми мой пропуск, погляди. Что я, смеюсь?

Мать тоже близко поднесла к глазам. Долго разглядывала фотографию и сказала:

— Парень серьезный! — и тут же всплакнула.

От отца давно, с самой зимы, ничего не было.

— Слышишь! — прищурилась Нюрка и взяла у мамы фотографию и так же близко поднесла к глазам, стала изучать ее, чтоб еще раз найти подтверждение достоинств незнакомого парня.

— Посмотрим, — буркнул я. Отнял у нее Сережу и, встав на стул, поместил ее, крохотную, под стекло в рамку, где у нас были фотографии родных: поместил в левом нижнем углу.

— Ты повыше, повыше подвинь, — попросила Нюрка.

— Заслужит, тогда и подвинется! — сурово сказал я и спрыгнул со стула.

Ладно. Пусть он не обратил на меня внимания. Мы не гордые. Напомним о себе еще. Фронтовик просил фотографию. Что ж, снимемся вместе с Нюркой. Уж если и тогда он не заметит меня, я отпишу ему такое…

Нюрка, конечно, хотела бы сняться одна. Фотография крупней бы вышла. Конечно, то — одна, а то — вдвоем, есть разница. Но не на такого напала!

— Только уйди без меня! — пригрозил я. — Живо напишу летчику, как тебя с танцев провожают!

А ее, действительно, провожал один инженер с завода вот уж несколько раз. Они тихонечко усаживались в кухне, чтоб мама не услыхала. Но я ухо держал востро, спрыгивал с печи, прибавлял в лампе огня и сурово молчал, пока тот не уходил.

— Ну ладно, возьму! — согласилась она. Испугалась, наверно!

И вот еще в темноте, по незастывшей грязи, опять направились мы в город.

Когда рассвело, я все поглядывал сбоку на разрумяненную Нюрку. Глаза ее светились тревожным и радостным светом, прядка темных волос выбилась из-под платка и красиво повисла над бровью.

— Ты волосы не убирай! — заметил я. — Тебе так личит.

— Тебя не спросила! — отозвалась она. Но послушалась. И мы так сфотографировались одетыми, хотя фотограф хотел нас раздеть. Я только шапку снял. И напрасно. Когда сделали фотографии, Нюрка расстроилась. Уши у меня, как лопухи, торчали. Нюрка сказала, что неприлично такие уши фронту показывать, смеяться будут.

Я и сам, приглядевшись, понял, что уши портят весь вид. И на Нюрку бросают тень. Подумают, что и у нее такие же, только она их под платок упрятала.

И я решился. Схватил ножницы и стал отстригать себя во имя сестренки. Пусть ничто не затмевает ее красоты.

Но Нюрка — ты что, рехнулся! — вырвала у меня ножницы.

— Пусть что хотят, то и говорят! Уши и у тебя, как уши. Израстут.

Заклеили конверт. Написали с обратной стороны: «Лети с приветом, вернись с ответом».

Нюрка стала возвращаться с танцев одна, отшила инженера. И правильно. Нельзя же переписываться с летчиком и еще гулять с кем-то.

Редко присылал письма наш Сережа. Но мы не обижались — человек воюет. И потому, не дожидаясь его ответа, писали каждую неделю, приглашали в гости. Ничего такого не имели мы в виду. Никаких там целей для себя. Это была наша ниточка к фронту.

И для нас с Нюркой самым любимым делом было сочинять письма. Вечерами, когда Нюрка работала в дневную, ставили мы на стол в горнице лампу, садились рядышком. И сначала от первого до последнего слова оговаривали, о чем пойдет речь и как придумать, чтоб получилось складно, а потом уж под мою диктовку она начинала писать. Мать присаживалась напротив и, подперев щеку ладонью, слушала и улыбалась, не разжимая губ, горькой своей улыбкой, когда порой дело доходило до ругани в нашем с Нюркой совместном творчестве.