Мой лучший друг - [52]

Раз по тревоге надел сапоги не на ту ногу. И в полете не мог понять, отчего это так неловко ногам, и только на земле, отдавая рапорт, взглянул вниз и увидел, что носки сапог — в разные стороны торчат. И командир увидел. Смеху было!

Ждал я от него подвигов. А он балагурил.

«Третий месяц я был в боевом полку, — с тихим смешком рассказывал он. — И все это время зря жег государственный бензин. Как слепой кутенок был, терял ведущего, капитана Никитина Ивана Никанорыча. И ему со мной одна морока была. Терял я его в небе. И в бою он все возле меня вертелся, отпугивал немцев, чтоб меня не сбили.

Когда вашу посылку мне вручили, взял я платочек: «Вернись героем!» Эх, думаю, герой! Да я на эту посылку и права-то не имею. Сало отдал на кухню. Носки — нашему технику. Ему целый день на снегу, на морозе быть надо. Ему носки как раз впору. А что, думаю, с платочком делать? Не подаришь ведь. И озлился я тогда на себя! Решил: вцеплюсь в хвост Никанорова ястребка — и точка! Если не удержусь, попрошу перевести в пехоту.

Взлетели. Над линией фронта встретили группу «юнкерсов» и прикрытие. Половина эскадрильи пошла в атаку на прикрытие, а другая половина — щелкать «юнкерсов», которые, не побросав бомб, уходили на свою сторону. Прикрытие оказалось серьезным. Видно, у немцев был свой маневр: втянуть нас в бой, связать, а тем временем «юнкерсы» вернутся и проскочат заслон.

Никанорыч взял на себя головного. Схватились они, завертелись, ушли повыше, чтоб никто не мешал. Я такого темпа еще не видел и не удержался на хвосте Никанорыча. Крутятся они с немцем, затеяли смертельную игру, и уж не поймешь, где Никанорыч, а где враг. Ну, я тоже лезу наверх, думаю, там разберемся, где свой, а где не свой. Хоть видом своим напугаю. Увидит немец, что нас двое, занервничает, тут его Никанорыч и достанет.

Они пошли вниз. Никанорыч верхом на фашисте. И на выходе из пике он всадил в горбатую спину очередь, «мессер» так и врезался в землю на полной скорости. Ну, я решил хоть теперь не терять Никанорыча. Подстраиваюсь по всем правилам в хвост.

И вдруг Никанорыч заметался, завертелся. Что, думаю, с ним? Надо в общую зону входить, помогать нашим, а ведущий решил фигуры высшего пилотажа отрабатывать. Он свечой в небо, я — за ним. Он сделал переворот через крыло, я — за ним. Никанорыч пошел в пике, и я тоже. Держу в прицеле хвост. Пот выедает глаза, а руки заняты.

Думаю, дудки! Пошутил и хватит! Чтоб смеялись ребята: опять, мол, за хвост не удержался?

Так крутимся мы минуту, две. Не выдержал, кричу ему:

— Может, хватит бензин казенный жечь?

Он выровнял самолет да как обложит меня матом!

Тут я все понял: Никанорыч меня за немца принял.

Так вот. Выматерил он меня, пошли мы в общую зону, а там уже все кончено: наши ходят кругами, наблюдают. Пришли на аэродром, Никанорыч красный, как рак, неловко ему. Даже в столовую не пошел. А там «Боевой листок» вывесили и Никанорыча изобразили играющим в жмурки. И подпись: «Командир эскадрильи капитан Никитин во время боя».

Я слушал и сладко слипались глаза, и уплывал я куда-то далеко. И мне, когда полетели прикрывать штурмовиков и встретили немцев, — они шли выше нас и по солнцу, все выгоды были на их стороне, — Никанорыч скомандовал:

— Бери ведущего, прикрою!

И у меня забилось сердце от такого доверия, и я, сжавшись в горячий комок, полетел стрелой снизу к головному «мессеру».

И не было такой силы на свете, которая остановила бы меня. Из пушек, винтом ли, всем телом своим — я должен был достать фашиста и сбить.

Это у меня, а не у Сергея, от бешеной нагрузки трясло мотор, казалось, он вот-вот оторвется, когда вслед за «мессером» я ринулся в пике, а потом над самой землей стал выравнивать самолет.

В глазах потемнело от перегрузки, заломило в ушах, но — догнал. Поймал хвост с крестом в прицел и держу.

Вверх-вниз, переворотами хотел вывернуться немец. Но я не отставал, держал хвост в прицеле. В любой миг мог нажать гашетку — и конец фашисту. Но хотелось мне пронять его перед смертью. Чтоб не такая простая смерть у него была. Я видел бледное лицо фашиста, затянутое в шлем. Один нос торчал. И глаза, в которых дрожал страх, видел, — фашист поминутно оглядывался.

Гонял я его над самой землей, не давал подняться, пока не скомандовал Никанорыч:

— Пятый, пятый, кончай, нечего бензин казенный жечь! — а в голосе смешок.

Фашист закачал крылом, затрясло его, сдаваться хотел. Но — дудки! Как глянул я вниз, а над ним пепелище, голые печи торчат.

Нажал гашетку. Так и врезался немец недалеко от села, только дым пошел, черный, жирный.

Когда прилетели, Никанорыч не дал мне с крыла сойти. Обхватил лапищами, поднял, как ребенка, и расцеловал.

А потом был обед. У нас заведено было: если есть сбитые фрицы, стол накрывался белой скатертью и оркестр играл, и во главе стола батя садился, командир полка. Рядом с ним те, кто имел сбитые. Меня, хоть нас было трое, посадил он по правую руку от себя.

Всем поднесли боевые сто грамм спирта. А за сбитых — еще.

Выпил я впервые двойную дозу. Оркестр «Катюшу» наяривал. А меня так и подмывало пуститься в пляс. Но я старался казаться серьезным. Чего плясать-то? Почти последним в полку я открыл боевой счет.