Мой лучший друг - [46]

— Ну, вот что, — постарался я придать голосу побольше уверенности и теплоты, — позвоните завтра. Часов в девять.

— Всегда так… — устало сказала Авинова. — Почему-то скрывают…

— Успокойтесь и спите…

Положив трубку, я плюхнулся на стул. Руки дрожали, точно я держал в руках непомерную тяжесть.

Никто никогда с палубы «Безымянного» не ступит на землю, не увидит огней своего дома. Все давно привыкли, что его нет, и вот этот звонок…

В февральский циклон пять траулеров не успели убежать во льды. Ударил мороз. Океан стал парить. Началось обледенение. Четверка судов держалась в кучке, самым малым шла ко льдам. А пятый траулер — «Безымянный» — еще до циклона откололся от них и шел милях в тридцати позади основной группы.

«Зевс» как раз в том районе нес службу. И, естественно, сразу же вышел навстречу. Четверка держалась хорошо, была уже на подходе ко льдам. И потому «Зевс», не останавливаясь, прошел мимо нее.

С «Безымянным» держали связь и дежурное судно по экспедиции, и мы. Где-то часа через два мы должны были встретиться.

Капитан «Безымянного» сообщил, что команда борется с оледенением. Значит, все шло нормально. Мы то и дело запрашивали обстановку. «Безымянный» отвечал. Правда, чувствовалось, что капитан порядком скис. Я как мог подбадривал его, советовал идти самым малым, чтоб не забрасывало волной, советовал весь экипаж вывести на палубу и бороться со льдом, запрессовать питьевые танки забортной водой, чтобы улучшить устойчивость, ну и принять прочие меры.

Ну вот, когда до встречи оставалось каких-нибудь полчаса, «Безымянный» замолчал. Молчок и все. Как мы ни звали, ответа не было.

Ну, конечно, понимаете, что «Зевс», хотя и спасатель, а из того же теста сработан. И он обледеневал. Мы летели что было мочи. И волны раскатывались по палубе, доставали до рубки, и вода намерзала на всем, до чего могла дотянуться. Я погнал швэдов обкалываться. Остались радист в рубке да я на мостике со штурвальным. Остальные все снаружи.

Пришли в координаты, откуда в последний раз «Безымянный» подал голос. Ночь. Туманище. Искать корабль — легче иголку в стоге сена нашарить. Гудим — ответа нет. На экране локатора — пустота. Парни пялят глаза вокруг, слушают, может, голос подаст кто-то.

Словом, трое суток ходил «Зевс», не останавливаясь ни на минуту. Швэды мои валились с ног и на меня волками глядеть стали. Шкура у них с ладоней лоскутьями слезала. Я их чуть не в шею из кают-компании выгонял, когда они забегали по кружке чаю шарахнуть, ну, и старались хоть еще минутку, пяток минут задержаться в тепле.

К исходу третьих суток гигант Сарафанов расписался. Он больше всех орудовал ломом, ну, и вымотался вконец. Я трясу его за плечо, а он, как ребенок, мямлит:

— Сергеич, родной, зачем ты нас мучишь? Дай часок отдохнуть…

Но я знал, что в таких случаях расслабляться нельзя. Сел — и уже не встанешь.

Я сам вышел на палубу, в рубке одного вахтенного матроса оставил.

Гляжу, вытолкали швэды моего Сарафанова. Он пробасил надо мной:

— Ваше место на мостике… — и отнял у меня лом.

Вижу, надо что-то делать, иначе парни не выдюжат. Велел радисту на палубе музыку врубить. Он завел «Калинку».

Оживились мои швэды. Ломами, скребками, ногами, зубами проклятый лед кромсают — и за борт.

Жутко, наверное, было со стороны взглянуть. Ищем пропавший траулер. Уже не верим, что найдем. Сами еле держимся, а тут развеселая «Калинка».

Я теперь ее слышать не могу. Тошнит…

И вот, представьте, каково мне было полгода спустя услыхать, что кто-то спрашивает, когда вернется «Безымянный».

Мой напарник, заявившись под утро, покаянно пристал ко мне:

— Поспи, Сергеич. На тебе лица нет… — понял так, что я, дескать, всю ночь на вахте стоял.

Я попросил закурить, свои-то давно кончились, и успокоил его:

— Мотор барахлит, — и для вящей убедительности приложил ладонь к сердцу.

— А, понятно, — пробормотал он и, успокоенный, уснул.

Утром жена по пути на работу принесла мне завтрак и тоже заметила перемену во мне.

— Я не спала по привычке, — устало улыбнулась она. — Никак не могу привыкнуть, что ты дома…

Да. Сколько ночей провела она без сна в такую погоду! И чуть свет звонила в диспетчерскую и, обмирая, запрашивала о «Зевсе», а еще раньше — о других судах, на которых я плавал. Теперь ей покойно. И она лелеет надежду, что я никуда уже не пойду. Мне горе, ей радость. Но я не сердился на нее. Я ее прекрасно понимал.

В темном коридоре перед выходом я поцеловал ее, прижался лицом к ее щеке, горячей, нахлестанной ветром с дождем. Как она, такая слабая, выдерживала ношу ожидания вот уже двадцать лет?

Жена отстранилась и шутливо-грозно свела брови:

— Докладывай, что случилось?

Она знала меня лучше, чем я сам себя. Много раз я поражался, как это удается ей распознавать мое состояние и мои мысли, и, если случалось, что я задерживался где-то, она безошибочно знала, где я пропадал, точно все время неотступно наблюдала за мной.

— Да ничего. Что же в такое дежурство могло произойти? Спал, как сурок.

— Не ври, — просто сказала она. — ЧП?

— Да нет же, говорю тебе… — разве я мог рассказать ей о звонке. И она поняла, сделала вид, что поверила. Коснувшись губами моей небритой щеки, она застучала каблучками по паркету. А у меня как-то странно сжалось сердце, как будто она уходила навсегда, маленькая женщина, которой я, в сущности, изломал жизнь. Встреться ей не моряк, а земной человек, как прекрасно было бы ей глядеть на мир, каждый день видеть семью в сборе и не знать этих тягостных ночей, в которых под вой ветра растет и растет тревога…