Мой лучший друг - [44]

Спасатель «Зевс» имел приличный ход. Но как взглянешь на карту, на это неоглядное пространство Тихого океана, так и охватывает уныние. Самый быстроходный корабль движется черепахой на океанских дорогах, насчитывающих тысячи миль.

На «Зевсе» шла обычная морская жизнь. Помполит готовил к седьмому ноября художественную самодеятельность. И хотя до праздника было еще две недели и наверняка мы увидим концерт на «Зевсе», его решили обкатать, пользуясь присутствием настоящих зрителей — пассажиров.

Концерт удался. Особенно понравилась певица, она же буфетчица Тоня. Тоня пела морские песни. Морские — значит о расставаниях и любви. Песню о том, как умирают от любви, заставили Тоню исполнить трижды. И после, когда мы собрались у Вадима Сергеевича и Тоня, все еще в праздничном платье, но уже в крохотном белом передничке и белой шапочке, накрывала на стол, мы шумно выражали ей свой восторг, а она одаряла нас смущенной улыбкой.

Тоня ушла. Вадим Сергеевич сердито тряхнул седым чубчиком.

— Чепуха. От любви не умирают.

— Ну не скажите, — возразил я. — Это вам теперь так кажется. А если припомните себя молодым…

— Нет, — заупрямился Вадим Сергеевич. — Любовь, конечно, есть, а умирать от нее не умирают. И если в ней, настоящей, случается крушение, то оно по-настоящему страшное. И о нем не поют и вообще стараются не говорить…

Вадим Сергеевич поднялся, выключил приемник, источавший какую-то сладкую, едва слышную музыку, подошел к черневшему иллюминатору и уставился в ночь.

— Несколько лет назад у меня стало вдруг пошаливать здоровье, — продолжал он. — Это всегда наступает вдруг. Врачи нашли очаги в легких. И давление их не устраивало. И нервишки, оказывается, подгуляли. Короче, кто ищет, тот обрящет. Отправили меня в отпуск. И после отпуска порекомендовали поработать временно на берегу. Была осень. Сказали, раньше весны о море и не думай. Ну, поставили меня диспетчером в порту. Я психовал, а куда денешься? Ох и хлебнул я горюшка. За сутки дежурства голова распухла. В управлении больше сотни посудин. И каждая куда-нибудь торопится. А ты ежечасно будь в курсе дела: кто подошел к причалу, кто отошел, кто идет в море с тралом, кто швартуется к плавбазе и выгружает улов. А тут еще успевай натиск рыбацких жен отражать по телефонам. Им позарез надо знать, где Миша или Вася с такого-то корабля, когда он, друг сердечный, домой собирается прийти.

Словом, через несколько дежурств я закатил скандал главврачу. Но разве прошибешь его? Пришлось смириться и тянуть ненавистную лямку.

В тот вечер, о котором пойдет речь, дежурство ожидалось на редкость легкое. Над городом шел циклон. Все торопливо по домам разбегались. Ветер зеленую листву носил в воздухе. На театре угол железной крыши завернуло. И дождик как из ведра. Все вокруг хмурые, погоду на чем свет стоит ругают, только я один, как идиот, довольнехонек: дежурство спокойное выпало. Известно, в циклон выход в море и приход в порт запрещены.

Мой напарник, тоже списанный на неопределенное время на берег, по случаю диспетчерского праздника проявил инициативу.

— Слышь, Сергееич, не послать ли нам гонца…

Здесь, как в детской считалке, требуется вторая строчка: «За бутылочкой винца».

Напарник скромно потупился, поправил щеточку рыжих усов, пригладил седые виски.

Я весело взглянул на него.

— А потом на боковую, Андрей Палыч?

— Нет, нет, что ты… — сконфуженно бросил он и добавил обидчиво: — Вечно ты с глупыми шутками лезешь…

Андрей Палыч проштрафился на почве крепкого сна и потому всякое упоминание о сне воспринимал как выпад против него. Чего греха таить, он, старый морской волк, любил поспать. На его плавбазе, конечно, знали об этом, но дальше экипажа не шло. А однажды плавбазу долго держали на рейде, не было места у причала. Андрей Палыч заперся, сказав вахтенному штурману, что приляжет отдохнуть.

Место у причала освободилось. Надо подходить. А к капитану не могут достучаться. Когда машина работает, стучи не стучи — не слыхать. С берега интересуются, почему не подходит плавбаза. Старпом волосы рвет на себе. А поделать ничего не может: без приказа капитана швартоваться нельзя. Ну, когда начальник управления узнал об этом, он на другой же день засунул Андрея Палыча в диспетчеры и срок не указал.

Ценную инициативу я, стало быть, не поддержал, и Андрей Палыч (не пропадать же вечеру!) отправился в одиночку поужинать.

— Поужинать. И только! — многозначительно поднял он палец.

— Обижаете, Андрей Палыч! Что ж я не знаю, что вы теперь вывесили флаг трезвости?

Он дернул усами и ушел. Ушел он кстати. Мне хотелось побыть одному. Человеку порой необходимо одиночество. Это как перед концом очередного рейса. Запираешься в каюте, чтоб никто не мешал, и подбиваешь бабки — пока не для отчета, не для комиссии, а для себя.

«Зевс» в рейсе. А я застрял на берегу. И, кажется, надолго. Конечно, я и мысли не допускал, что мне больше не видеть моря. Ну, в общем, положение скверное.

Если в сорок пять оставляют на берегу, пусть временно, однако все равно оставляют, то что будет дальше?

Не грянет ли час, когда тот же главврач насовсем отнимет санитарную книжку моряка и море для меня будет заказано?