Мой генерал Торрихос - [47]

На следующий день в 8 вечера я ждал его у входа в тот кинотеатр, как договаривались.

Но он не пришёл. Полчаса моего ожидания прошли так медленно, как медленно переползает дорогу ленивец. Вспомнил, что мы с ним тогда выбирали час встречи, и решил, что, возможно, мы договорились в итоге на 9 часов. Я вошёл в кинозал и начал смотреть фильм. Фильм назывался «The Towering Inferno» (Горящие башни – англ.) и был о пожаре в небоскрёбах.

Сегодня мне удивительно, сколько разных деталей я помню из этого фильма, на смысл которого я не обращал никакого внимания. Вообще иногда мне кажется, что какая-то чужеродная рука записывает нам в память то, что потом, независимо от нас, мы вспоминаем. Я, например, ясно помню одного полного мужчину, с которым как-то ехал в Мехико в автобусе, и помню, что у него на рубашке не хватало одной пуговицы. И с той поры прошло 40 лет! Но не помню, например, акт присуждения мне докторской степени. Должен был предпринять усилия, чтобы вспомнить. Вспомнил про это моё наблюдение, потому что сейчас вспоминаю…

Я тогда был очень обеспокоен. Человек, с которым я должен был свести Маркоса, сказал мне на предварительной встрече с ним тем утром: «Скажи своему другу, чтобы был осторожен, потому что его уже заметили здесь». Ровно в девять я вышел из кинотеатра и тут же увидел Маркоса, счастливо улыбающегося мне навстречу и попросившего прощения за опоздание.

Вот тогда я начал разрабатывать теорию «революционной безответственности», которая потом не раз подтверждалась. Состоит эта теория более или менее в следующем: чтобы быть революционером и претендовать на то, чтобы изменить так глубоко укоренившуюся, прочно защищаемую военной силой систему, просто необходимо быть немного и даже достаточно много безответственным человеком. Серьёзный и ответственный человек ввергнет себя в революционное дело в таких трудных условиях и с такими малыми средствами.

Противостоять профессиональной армии, вооружённым только винтовками 22 калибра. Броситься партизанить в сельву с больными сердцем и зрением, как это сделал Герман Помарес. Или будучи астматиком, как Че. Действительно, надо для этого быть безответственным революционером.

Но в тот день я ещё не сформулировал достаточно хорошо положения этой теории и выразил Маркосу своё отношение к его опозданию. И обидел его. Он только посмотрел на меня всё с той же его улыбкой, в которой было больше невинности, чем признания вины.

Потом я постепенно привыкал к этому никарагуанскому и революционному стилю. Помню, как однажды Ленин Серна, нынешний шеф службы безопасности Никарагуа, назначил мне встречу в определённый час в холле одного отеля в Мехико. По прилёте я взял такси и сказал водителю такси, чтобы он отвёз меня в этот отель. Тот не знал такого отеля, и мы с ним долго его искали, но так и не нашли. В конце концов я убедился в том, что такого отеля просто не существует.

Я устал и уже начал злиться. Но тут мне пришла в голову идея попросить водителя, чтобы он отвёз меня в самый дорогой и шикарный отель города. Потому что одна безответственность, подумал я, рождает другую. И верно. Через полчаса мне позвонили, за мной приехали, и моя злость улетучилась.

Мы с Маркосом тогда приехали в страну, полную оружия, потому что он мотался, выискивая, покупая и заказывая какие-то винтовки и карабины. Я так и не узнал, нашёл он и купил ли то, что ему было нужно. Генерал Торрихос всегда разделял задачи и их исполнителей на отдельные «сюжеты», так что никто не знал целого, а только порученную ему часть.

Однажды мы ужинали с Маркосом в одном скромном ресторане в Тегусигальпе. Заговорили с ним о философии. Поскольку это моё, я не давал ему шансов. Мы как раз спорили об экзистенциализме, где я пустил в ход всё моё докторское, включая и титулы, чтобы он замолчал.

Вдруг к столу подошёл мальчуган-попрошайка (какое жуткое слово!) и попросил у меня остатки с тарелки. Я тогда был довольно голоден, и от цыплёнка, который я заказал, ничего, кроме косточек, не осталось. Я так и сказал этому мальчугану, как бы извиняясь перед ним. «Ничего, – сказал тот, – отдайте мне кости…» И взял их все с тарелки и тут же начал грызть одну из них, сжимая в своей ладони другие…

И Маркос со взглядом и позой победителя и своим особым никарагуанским акцентом сказал: «Ну вот, продолжай же, говори, что же ты?» Потому что знал, что никакое слово не сможет заполнить ту бездонную паузу молчания, которая возникла вслед за уходом этого парнишки…

И опять эта улыбка Маркоса. Очевидно, именно это он и хотел мне сказать. И сказал.

Прошло какое-то время. Генерал и мы, его охрана, ехали по авениде Бальбоа из президентского дворца. Он сам был за рулём, рядом только майор, начальник охраны. Вдруг он остановил автомобиль, ко мне подошёл тот майор и сказал, что меня зовёт генерал.

Как только я сел в машину, он сказал: «Убили нашего друга».

Я поторопился успокоить его, потому что знал, что эта его холодность, с которой он мне это сообщил, абсолютна искусственна: «Это неправда. Нет, это не он, мой генерал, я видел в газете фотографию, это не он». «Нет, это он, – повторил он, теперь уже с горечью. – Мне сообщили об этом кубинцы».