Мой дом — не крепость - [91]

Нонне Георгиевне стало так жалко себя, что она не могла больше сдерживаться: плечи ее затряслись от рыданий.

Марико стояла без слов, насупленная, тоже готовая расплакаться. Нет, она не приняла бы никаких оправданий, вздумай мать рассказать ей сейчас о своих мыслях, но все же…

— Мама, — прошептала она, проглотив комок. — Ты ведь могла бы понять меня.

Кончилось тем, что они потянулись друг к другу и долго ревели, обнявшись, сидя вдвоем на одной табуретке. Подошел Джой и тоже заскулил, подняв куцую морду вверх.

Наконец Нонна Георгиевна затихла и, мягко высвободившись, повернула к себе припухшее от слез лицо дочери.

— Красивая ты у меня…

— Ну, что ты, мама.

— Нет, правда красивая. Дай бог тебе другой жизни. — Она опять всхлипнула и добавила, опуская глаза: — Собирайся, тебе пора в школу. И не думай… Я все сделаю, как ты хочешь.

* * *

Весна пришла бурная, неудержимая. В начале мая обрядила город в пышный изумрудный наряд, цветочные киоски краснели тюльпанами, предприимчивые старухи с «планов» выносили по вечерам на проспект лиловые охапки сирени и чопорно-белые каллы, даже ореховые деревья в саду, которые долго и трудно просыпаются от зимней спячки, обсыпало коричневато-зеленой жесткой листвой.

В воскресенье кто-то предложил идти в парк. Среди желающих были и двое новеньких из класса Ларионова — братья-близнецы со смешной украинской фамилией Махни-Борода, переехавшие недавно с родителями из Прохладного.

Похожие как две капли воды, оба сероглазые, о круглыми лицами и веснушчатыми носами, уступчивые и компанейские, они отличались, пожалуй, только прическами: один был немодно подстрижен «под бокс», у другого красовалась на голове пшеничная копна прямых, мягких волос, зачесанных назад, которыми он любил встряхивать, и они веером опадали ему на затылок.

Влахов тотчас разделил фамилию на двоих, окрестив первого Бородой (у него действительно был чуть потяжелей подбородок), а второго — Махни, что очень скоро трансформировалось в более выразительное Махно. Звали их Гриша и Жора, но прозвища прижились к ним сразу, и по именам братьев не называли. Они и не обижались, приняв это как должное.

У памятника Калмыкову к ним присоединились слонявшиеся по городу Виталий, Эдик и Тина, которых теперь часто видели в таком сочетании.

— Ба! Знакомые все лица! — осклабился Эдик. — Привет! Прошвырнемся по броду?

— Здоров, — первым отозвался Петя не очень любезно. Он старательно избегал всего, что могло напоминать о той злополучной новогодней ночи, и эта встреча была ему неприятна… — Нет, старик, не по пути… мы — в парк.

— Годится. Нам — до фонаря… Куда б ни идти, лишь бы идти. «Плы-ви, мой че-е-лн, по во-ле во-олн!»

— Вы еще и поете? — с издевкой спросила Марико. Ей он тоже не нравился. Вихляется, позирует, как балерина.

— «Он и в карты, он и в стих, он и так неплох на вид!» — театрально продекламировал Эдик и поклонился, шаркнув ногой, — хлопнули, метнувшись в стороны, широченные клеши его вельветовых штанов. — Балуюсь, есть грех… Однако, братцы, мы тут, я вижу, не все знакомы…

Близнецы с готовностью протянули руки.

— Гриша.

— Жора.

— Товарищи — из провинции?

— С Прохладного мы.

— Тин, знакомься с казаками… Ну вот, порядок. Так что? Углубляемся? А может, — в кино? Говорят, железный арабский фильм.

— Сироп и сопли, — сказал Алексей и сейчас же пожалел: Эдик был не из тех, с кем стоило спорить.

Усвоив некую, ставшую стандартной для определенного сорта молодежи манеру поведения, которая во всем зависела лишь от последней моды, причем моды самого невысокого пошиба, внешней, утрированной, он не признавал иной точки зрения, кроме своей собственной, и ту немалую часть человечества, которая не носила метровых галстуков, расписанных в семь цветов радуги, не умела отличить латиноамериканского шейка от пляски святого Витта, а бит-оперу, закоснев в невежестве, отваживалась называть какофонией, — эту часть рода людского Эдик считал безвозвратно потерянной для прогресса.

— Интеллектуал? — смерил он Алексея сострадательным взглядом. — Отстаешь от жизни, старик.

Марико взяла Алексея под руку.

— Давайте по старой липовой, — предложила Зарият.

Петя согласно кивнул:

— Заметано. И я не люблю по главной; там женатиков полно. Побалдеть нельзя…

— Опять? Когда ты научишься разговаривать, как все люди? — назидательно сказала Зарият.

— Ну, ладно, ладно, подумаешь…

Они всё еще держались вместе — дружная школьная стайка — Алексей, Оля, Марико, Петя, Зарият и Рита, еще ходили по воскресеньям в кино и в единственное на весь город кафе «Космос», где можно было поесть мороженого и не напороться на пьяных, потому что в других местах подобные заведения давно потеряли свой первоначальный лоск и больше напоминали заштатные забегаловки, где ничего, кроме спиртного, не продают и куда трезвому заходить страшновато.

Но они уже не были прежними, хотя делали вид, что не изменились.

Алексей очень привык к Марико; когда они не виделись, ему не хватало ее, — при ней он чувствовал себя сильнее, лучше, значительней и не так терялся. Он не понимал еще, чему приписать это, но и не копался в себе, боясь все испортить. Присутствие Оли, редко бывавшей в их обществе (не было ее и сейчас), уже не волновало его, хотя по-прежнему оставалось что-то похожее на задетое самолюбие, на угасавшую день ото дня досаду.