Мой дом — не крепость - [15]

А случилось вот что.

В школе было всего два десятых класса. Оба в их бытность девятыми вела Ираида Ильинична. Теперь один ей пришлось отдать Ларионову. Как раз тот, в котором училась Оля. Евгений Константинович, переведя в новую школу и Алексея, в свою очередь записал его в класс к Макуниной, сочтя неудобным принимать экзамены на аттестат зрелости у собственного сына. Физик отпустил по этому поводу одну из своих сомнительных острот. «Вы с ней так симметрично расположили отпрысков, что остается удивляться, почему вы сами настолько асимметричны!» Он был великолепным учителем, добрым и умным человеком, но чувства юмора ему не хватало.

После размолвки в учительской Ларионов шел на урок несколько взвинченным.

Знакомое состояние странной непричастности ко всему, что происходит вокруг, бесплотности и словно бы невесомости, которое всегда овладевало им в последний момент перед первым уроком (да еще в незнакомом классе) и которое — он знал это — непременно должно было смениться уверенным, твердым спокойствием, сопровождалось запоздалой досадой на самого себя. Зря язвил, напрасно связался. Куда умнее было бы промолчать. Мало ли вздорных баб на свете?..

Класс встретил его безразличным молчанием. Они встали, как полагается, сели, равнодушно оглядели его, как предмет, с которым придется мириться, хотя особого внимания он не заслуживает, и каждый занялся своим делом. Кто раскрыл книжку, кто бесцельно возил карандашом по бумаге, некоторые шепотом переговаривались, причем разговор, по-видимому, не имел отношения ни к учителю, ни к уроку. Две девочки на последней парте рассматривали журнал мод, худенький смуглый паренек в середине левого ряда чистил ногти перочинным ножом, остальные сидели с отсутствующими лицами.

Евгений Константинович положил на стол журнал и неслышно вздохнул.

Все понятно. Хуже некуда. Здесь не будет ни шума, ни каверзных вопросов, ни открытого противодействия, ни маленьких классных взрывов. Никто не станет испытывать его на прочность и вообще проявлять какой бы то ни было интерес к его особе. Полнейшее безразличие.

И ему стало легче. Неизвестность — позади, диагноз поставлен. Надо работать.

— Весь год мы с вами будем говорить и спорить о советской литературе. О явлении принципиально новом в масштабе всего литературного процесса, о явлении, во многом перечеркнувшем старое понимание эстетических ценностей, сугубо революционном, утверждавшемся так же противоречиво и бурно, как и сама наша великая революция!

Голос его звучал ровно, даже буднично, и это сообщало словам особую доверительность, снимая некоторый налет книжности, осевший на них от частого употребления.

— У раннего Маяковского, — сделав паузу, продолжал он, — есть очень точные строки:

Попалили денек-другой из ружей

и думаем —

старому нос утрем.

Это что!

Пиджак сменить снаружи —

мало, товарищи!

Выворачивайтесь нутром!

Вот мы и должны будем понять, как «выворачивалось» духовное нутро прежней России, как оно преображалось, пройдя через муки революционного чистилища! Иными словами — с чего начиналась, как набиралась сил и к чему пришла советская литература!

Он на мгновение умолк, поймав себя на мысли, что, может быть, делает не то, что нужно. Может, следовало ошарашить их чем-то необычным, завоевать остроумным диалогом о вкусах, об отношении к прекрасному. Начать с какого-нибудь эффектного вопроса. Почему, например, пушкинские и толстовские женщины способны внушить человеку настоящее чувство, а о героинях Гоголя и Щедрина не скажешь ничего подобного?

Все это было в его учительском арсенале. Много раз проверенное и действовавшее безотказно. Если он бывал в настроении, возникали неожиданные параллели, рождались экспромты, которые он тут же блистательно развивал, заражая ребят своей горячностью и широтой обобщений. И тогда они вместе с ним становились первооткрывателями, и стиралась грань между ним и классом.

Но сегодня он почему-то не мог и не хотел прибегать к испытанному приему. Ничего искусственного. Пусть будет обыкновенный урок.

— А вы не сказали, как вас зовут, и не сделали перекличку, — заявила сидевшая на первой парте смазливая черненькая пышечка с подведенными глазами. Скорее всего — грузинка. Или армянка.

— Простите, ребята. Я просто забыл. Меня зовут Евгений Константинович. А в перекличке я не вижу смысла. Времени она много отнимает, а запомнить… вряд ли я запомню все ваши фамилии с первого раза.

— Марико у нас любит порядок, — насмешливо заметил кто-то.

— Вы сказали: «Мы будем спорить», — заговорила Оля Макунина. — Зачем?.. Все равно мы не переспорим… ну… общепринятую точку зрения. Вы же не позволите нам…

— В литературе есть вещи, относительно которых не существует единой точки зрения, — сказал Ларионов, улыбаясь. Оказывается, они не так уж пассивны, как показалось вначале. — Кроме того, мы будем с вами следить за новинками и выяснять свое отношение к ним еще до того, как станет известным мнение большинства. И, наконец, даже в тех случаях, когда я буду отстаивать какие-то очень дорогие мне истины и моя оценка их совпадет с общепринятой, разумный спор не потеряет смысла: он разовьет вашу логику, поможет вам либо избавиться от заблуждений, либо…