Мой дом — не крепость - [116]

— А это зачем?

— Сухое. Тебе надо немного успокоиться.

— Я не буду пить.

— Как хочешь. Садись и хозяйничай.

Она обратила внимание на лихорадочный блеск его глаз.

— Ты… выпил, что ли? — неуверенно спросила Оля.

— Самую малость. Подкрепляйся.

— Когда мы пойдем звонить?

— Скоро. Ешь.

Она заставила себя проглотить ломтик несвежего, пустившего слезу сыра и, безвольно уронив руки, сидела расстроенная, безучастная.

Кто мог знать, кто мог предвидеть?..

Несколько минут прошло в молчании. Когда он выпил второй стакан и в бутылке осталось меньше половины, Оля очнулась.

— Что ты делаешь? Опьянеешь!

— От виноградного? — он неестественно рассмеялся. Смех прозвучал коротко, отрывисто, как в комнате, где совсем нет мебели, и, пододвинувшись к ней вместе со стулом, ни с того ни с сего полез обниматься.

— Герман!

— Что «Герман», что?

— Опомнись! Пусти меня!

— Вечно нельзя — колючки, препоны, рогатки, ограды… — забормотал он, давая волю рукам. — Да раскройся ты, наконец, «цветок душистых прерий», я ведь не из дерева сделан…

— Пусти! Пусти, иначе между нами все будет кончено!..

Оля боролась, молча, исступленно, отрывая от себя его цепкие холодные пальцы, и, чем сильней и настойчивей становилось ее сопротивление, тем все больше он распалялся, бессвязно ронял обжигающие чужие слова, до нее не доходил их смысл; трещала материя, упала пуговица, отлетевшая от ворота ее платья, и неизвестно, чем кончилась бы эта некрасивая стыдная схватка, если бы не подвернулась ножка стула, на котором сидел Сченснович. Он съехал на пол и отпустил ее. Оля мгновенно отпрянула, распахнула дверь на балкон.

— Уходи! Убирайся немедленно, грязный сексуальный тип! — надрывая связки, закричала она. — Еще один шаг — и я спрыгну вниз!

Он медленно поднялся, помотал головой, как намокшее животное, стряхивающее с себя воду, тяжело посмотрел на нее воспаленными глазами и бросил, как плюнул:

— Дура! Прыгай, если жить надело! — И, ссутулившись, пошел прочь.

Ей хватило нескольких секунд, чтобы подскочить к дверям, запереть их на два поворота ключа и, задыхаясь, упасть в кресло.

Где уж там собраться с мыслями!

Вот и приоткрылась на мгновение глухая непроницаемая завеса, отделявшая Сченсновича-умницу, Сченсновича — образец вежливости, элегантности, остроумия, словом — идеал каждой девчонки ее возраста, если еще иметь в виду его внешние качества, — от пугающего чужака, в котором все темно, мрачно, как в подъезде старинного, предназначенного на слом дома, покинутого жильцами, и никогда наверняка не узнаешь, где скрыты по углам и трещинам отвратительные пауки, мокрицы и летучие мыши, где притаилась махровая от застарелой пыли липкая паутина…

Ее оскорбили, перевернули до глубины души не столько грубые плотские ласки, с которыми он на нее набросился так внезапно: она слыхала — с мужчинами бывает, это можно простить и понять, — сколько две его фразы, произнесенные в пылу борьбы, а значит, не обдуманные, вырвавшиеся непроизвольно.

…«Цветок душистых прерий»… Тут была нехорошая, насмешливая, унижающая ее интонация.

И наконец это: «Дура! Прыгай, если жить надоело…»

Не досада, не уязвленное самолюбие. Злость, ненависть были в его взгляде.

За что! Что она ему сделала?..

Неужели прыгнула бы, попытайся он еще раз приблизиться к ней?

Нет, нет!..

Ах, зачем так случилось?.. Почему нельзя вернуть, возвратить назад хотя бы один день жизни — и пусть он сложится по-другому!

«В каждом из нас сидит дьявол…» — так, кажется, он сказал когда-то?

Что же выходит? Права мать, права тетка — никому нельзя верить ни на грош, нет на земле ничего святого: любовь — бессовестное вранье, есть одна физиология; ум, нежность, самопожертвование — блестящие обертки, под которыми пусто, как под скорлупой ореха с выгнившей, высохшей сердцевиной, превратившейся в горькую труху?..

Без сна, с разламывающейся от боли головой, она всю ночь до рассвета просидела в кресле, вздрагивая от звуков и шорохов уснувшей гостиницы.

Герман несколько раз стучал, просил, требовал открыть — она не отвечала. В промежутках между своими появлениями под дверью он, видно, еще пил, потому что часа в три ночи язык слушался его совсем плохо.

Потом за стеной, в его номере, что-то загремело, и он больше не приходил.

Оля разлепила набрякшие веки, когда в форточку подуло свежим утренним ветром с Эльбруса.

…Господи, она так и не позвонила домой!

Гостиница спала. Была половина пятого.

Оля сполоснула лицо и руки под краном и, стараясь не шуметь, отворила дверь. Замок щелкнул так громко, что она застыла в дверях, умеряя дыхание.

В груди занозой гнездилась боль. Тупая, ноющая. Напрасно она ночью, сидя в своем кресле, до отупения думала о том, что произошло, — оправдания Герману не было. Она перебрала в памяти все их встречи, разговоры — не было…

Сейчас важно одно: уйти, исчезнуть отсюда, бежать как можно скорее!

Дверь в номер Сченсновича приоткрыта. Может быть, он уехал?

Пересилив страх, с гулко бьющимся сердцем, Оля подошла, прислушалась.

Тихо.

В просвет между дверью и косяком увидела валявшийся на полу пиджак от его джинсового костюма. Что-то большее, чем любопытство, заставило ее войти. А если ему плохо?..