Мотив вина в литературе - [14]

«Анти-поведение», по определению В. Н. Топорова, есть «особый случай», «когда снимаются „законосообразные“ правила (норма) поведения. Отказ от них… преодоление их во имя разрыва с рабством объективации и обретения состояния высшей полноты, реализации своей судьбы имеет место при выходе человека в сферу свободы… которой он может ответить только своей открытостью, т. е. ее, свободы, приятием. На этом пути человек выходит за пределы любого „законосообразного“ эмпирического опыта (и знания), сознательно или бессознательно избирает неопределенность, полагаясь не на „законы“ жизни, а на высший смысл мира и на свою соприродность ему, в конечном смысле — на свою способность внимать этому смыслу и в зависимости от него строить свое поведение, которое в этом случае невыводимо из нужд и императивов „низкой“ жизни».[58]

В соответствии со схемой «анти-поведения», Вальсингама можно отнести к людям особой породы. Он — «динамически ориентированный фаталист», который ищет «в хаосе возможностей свой единственный шанс на необщих путях, а ими оказываются обычно такие пути, которые расцениваются коллективным сознанием… как неправильные, неэффективные, ошибочные, заведомо плохие».[59]

В «Пире во время чумы» Священник является представителем этого коллективного сознания, ориентированного на систему ценностей, по отношению к которой символическое поведение Вальсингама является «безбожным», «развратным», «ненавистным», «бесовским», т. е. реализует идею «отпадения» от общепринятого, идею греха. Наоборот, «законосообразное» поведение неприемлемо для пирующих, т. к. несет в себе прагматический смысл.

Как видно, вино «запускает» не только антиномию «ума» и «безумия», но и ряд других смыслообразующих антиномий произведения: иррационализм, полное отсутствие расчета в жизни, которые оборачиваются прагматизмом (мир Священника); и рационализм, выверенность, просчитанность реальности, которые оборачиваются полной неопределенностью, отсутствием какого бы то ни было прагматизма (пирующие).

Однако семантика «анти-поведения» оживляет также смысл, который в тексте не содержится непосредственно, но существует подспудно. Признавая высшую ценность и высший смысл «законосообразного» поведения («признаю усилья / Меня спасти…» — 421), пирующие строят свое поведение по принципу «отпадения» ради выделения и вознесения коллективных ценностей над собственным «беззаконьем», ради отделения, ограждения высших ценностей от «разврата», «бешенства», Хаоса: «Не могу, не должен / Я за тобой идти» (421). Такой духовный «заряд» — самопожертвование — мог быть оценен только лицом духовным — старым Священником.

А. Ф. Белоусов. Санкт-Петербург «Как в вашем званье не пить!»

Есть в рассказе И. С. Тургенева «Два помещика» любопытный эпизод. Это — разговор одного из помещиков со священником. Изумляясь тому, что священник не пьет, помещик восклицает: «Что за пустяки! Как в вашем званье не пить!».[60] Характерно, что именно живущий на «старый лад» Мардарий Аполлоныч Стегунов не понимает, как священник может быть трезвенником.

Это противоречило традиционным представлениям о служителях культа. Они должны были пить, потому что их роль в семейных и календарных праздниках не ограничивалась одним лишь отправлением церковных служб, но и предполагала самое активное участие в обильных возлияниях, которыми сопровождались народные праздники (когда «кто празднику рад, тот до свету пьян»). Об архаичных корнях этого обычая, возможно, свидетельствуют наблюдения некоторых иностранцев о превосходстве древнерусского духовенства над мирянами в пьянстве,[61] что показывало и доказывало особую жизненную силу, которой с давних пор следовало обладать служителям культа. Отношение к пьянству духовных лиц меняется с XVII века, но это затронуло только передовые круги общества, осуждавшие этот «низкий порок», тогда как само духовенство считало его «слабостью извинительной»[62] (не говоря уже о мужиках, которые и в ХIХ веке сочувствовали пьяному священнику и оправдывали его: «…ныне, матушка, праздник великий, обижать человека не следствует. Не трожь его — человека-то — по таким временам, — пущай его пьянствует, — на то и праздник самим господом даден…»[63]). От репутации «пьяниц» духовенство избавляется лишь в ХХ веке.[64]

Основной причиной своей «слабости» духовенство считало семинарское воспитание.[65] Обстановка «бедственного школьнического жития» была суровой и тягостной, поэтому ученики мечтали об одном: как бы вырваться из духовного училища. Алкоголь помогал семинаристам почувствовать себя свободными. Их потребность в забытьи была столь велика, что семинарское пьянство нередко кончалось безудержно буйным разгулом. От попойки — к порке и от порки — к попойке, — так жил настоящий «бурсак». Естественно, что мотивами «пития» и «разгульной жизни» пронизана вся семинарская субкультура.[66] Особой известностью среди семинарских песен пользовались «Настоечка» («Настоечка двойная…»)[67] и «Отроцы семинарстии у кабака стояху…».[68] Описание кабацкого застолья и последовавшей за ним драки пьяных бурсаков со сторожами Александро-Невской лавры является апофеозом знаменитой «Семинариады», написанной И. П. Быстровым в конце 1810-х — начале 1820-х гг. и процитированной в «Очерках бурсы» (причем цитируется именно ее заключительная «песнь»).