Москвины: «Лед для двоих» - [42]

Я потом очень часто думал: кто мог взять мои коньки? Как ни крути, получается, что кто-то из своих. На чужого человека обратили бы внимание непременно.

Версию о том, что у меня украли вещи, чтобы их перепродать, я отмел сразу: продать кому то другому в те времена коньки и костюмы было совершенно невозможно. Нашли бы без проблем. Видимо, кому-то было очень выгодно, чтобы я не смог кататься.

Меня все равно привезли тогда в Прагу, и я за день раздобыл себе новые английские коньки — в этом отношении всегда был очень пронырливый. Но в соревнованиях я не выступал. Писеев, который тогда, если не ошибаюсь, только-только стал ответственным секретарем федерации фигурного катания, сказал: мол, не нужно Куренбину в таком состоянии кататься, пусть Сергей Четверухин вместо него выступит.

Серега выступил, но никакой угрозы для себя я в этом не видел. Знал, что катаюсь намного сильнее.

А вот на турнире Nouvelle de Moscou произошло следующее: все судьи ставят меня на второе место — после Непелы, а у нашего арбитра я вдруг оказываюсь пятым. Вот тогда Москвин в первый раз не выдержал: не видя того, что я стою неподалеку, он подошел к арбитру, который помимо всего прочего был председателем судейской коллегии, и говорит ему: «Серега, до сегодняшнего дня я считал, что ты просто дурак. А сейчас вижу, что ошибался. Ты — подлец».

Вот и все. В январе 1967 года перед чемпионатом Европы в Любляне всем нам предстояло выступить в отборочных соревнованиях в Воскресенске. Претендентов в одиночном катании на одно-единственное место в сборной было трое: я, Валерий Мешков, который к тому времени уже успел поучаствовать в пяти чемпионатах Европы и четырех чемпионатах мира, и третьим номером считался Сережа Волков. Мы и готовились втроем — Четверухина даже на сборы не вызывали.

Перед произвольной программой Мешков ухал в Москву — у него поднялась температура. То есть, я был просто обязан выигрывать те соревнования. И тут начался форменный цирк. По существовавшим тогда правилам тот, кто катался первым в сильнейшей разминке, мог разминаться в предыдущей группе. Что я, собственно, и решил сделать. Когда вышел на лед и начал заходить на первый прыжок, Писеев вдруг взял микрофон и говорит: «Куренбин, покиньте лед. Вы катаетесь в следующей группе». Естественно, я остановился, поскольку настрой на прыжок был сбит, снова начал заход, и Писеев снова: «Куренбин, покиньте лед…».

Так продолжалось до конца разминки, на которой я так и не прыгнул ни одного прыжка — только эмоции растратил. Вышел на разминку уже в своей группе и снова слышу из динамиков голос Писеева: «Куренбин, немедленно покиньте лед, вы уже катались на предыдущей разминке».

Я всегда был необыкновенно спокойным на соревнованиях. Однажды во время обязательных фигур даже заснул и пропустил свой выход. А ведь многих фигуристов перед «школой» трясло так, что некоторые по три ночи накануне не спали. Но тогда Писеев меня капитально вывел из себя. Я вышел на лед заведенным, два раза упал, чего со мной до этого не случалось ни разу в жизни, и проиграл Четверухину одним судейским голосом. Вот так он поехал в Любляну. Выступил там не бог весть как, занял пятое место, а когда вернулся, его уже начали на всех «внутренних» соревнованиях безоговорочно ставить выше меня, как бы мы ни катались. В том числе и в обязательных фигурах.

В 1968-м я еще выступал, даже поехал на чемпионат Европы в Вестерос, но мне не шили олимпийскую форму. Все ходили на примерки, а я — нет. Нетрудно было понять, что на Олимпийские игры я не поеду ни при каких условиях — какое бы место на чемпионате страны ни занял.

— Для вас это было ударом?

— Уже нет. Ударом стало, что не попал в 1967-м на чемпионат Европы. В 1964-м, кстати, я вполне мог попасть на Олимпийские игры в Инсбрук. Но меня не взяли — посчитали, что слишком молод. А в 1968-м сказали, что уже старый. И отправили в Инсбрук на зимнюю Универсиаду. Неожиданно для многих я выиграл там золотую медаль. Впервые в истории отечественного фигурного катания.

На чемпионате Европы меня тогда никто не ждал, включая моего тренера. Показательные выступления на Универсиаде в Инсбруке закончились поздно ночью в воскресенье, самолет из Инсбрука в Вену улетал тоже в воскресенье в 9.30 вечера, и я, соответственно, на него не успевал. А соревнования на чемпионате Европы в Вестеросе начинались в 7 утра во вторник.

Я по собственной инициативе дозвонился до российского посольства, его сотрудники взяли мне билет, в шесть утра я сел на автобус, доехал на нем до Мюнхена, оттуда самолетом Мюнхен — Франкфурт — Копенгаген — Стокгольм, в Стокгольме меня встретили представители тамошнего советского консульства, и в два часа ночи я был в Вестеросе. Разбудил Игоря Борисовича, он был в шоке, когда меня увидел.

Другое дело, что в Инсбруке я отдал соревнованиям довольно много сил и эмоций. Хочешь — не хочешь, а спад после таких выступлений всегда есть. Плюс — очень тяжелый день переезда: почти сутки в дороге. Короче, я вышел в семь утра на лед, и понял, что не вижу следа от конька — настолько уставшие глаза и непривычное освещение. Занял в фигурах только пятое место.