Москвичи - [3]

Мимо него в тучах песка пробежал солдат, за ним другой.

– Куда? – крикнул Петров, вскочив и хватая его за плечи. – Назад!

– Приказ был, – тоже прокричал солдат, – к реке отойти и закрепиться…

Петров не знал, так ли это, но отпустил его. Мимо проходили и пробегали солдаты. Некоторые оборачивались и стреляли. Самолеты все крутились, но поднятый взрывами песок, вероятно, мешал им вести огонь прицельно.

Петров тоже двинулся к реке. Обернувшись, он увидел сквозь тучи песка тот немецкий строй с полотнищем, он был заметно ближе. Петров снова поднял бинокль. Были хорошо видны лица, и это неожиданно напомнило ему кинотеатр «Аре», фильм «Чапаев», психическую атаку белых. И вдруг он увидел, что часть строя, два его правых ряда, исчезли, словно срезанные, и тут же полетели в разные стороны и вверх, но уже искромсанные, жуткие. Полотнище со свастикой упало. Следующий снаряд прошел по середине.

– Дает Витя прикурить! – радостно закричал Петров. – Как в бабки!

Он был коренной москвич, и хотя видал бабки, но сроду в них не играл, но здесь почему-то крикнул; – Как в бабки!

И снова он двинулся к реке.

Его ударило в правое плечо, и, упав лицом в мелкомолотый песок, он успел поразиться, с какой для себя легкостью сбила его эта сила. Он захотел было встать, но не сумел, и охватившее его безразличие показалось ему обычным его состоянием.

Но его потянули, схватив под мышки, он встал на колени и, поддерживаемый, выпрямился.

Он увидел рядом с собой рябое лицо парторга Казарычева.

– Пошли! – сказал Казарычев строго, положив левую руку Петрова себе на плечо и обняв его за талию.

– Пошли, – согласился Петров. Во рту у него скрипел песок. Кровь текла по животу, в штаны, но он еще не понимал и не верил, что это его кровь.

Кругом поднимались столбы разрывов, но стояла тишина.

Неожиданно Казарычев исчез, будто его и не было.

Петров пошел один, на заплетающихся ногах, цепляя носками песок. Правая рука повисла и не действовала. Он заметил, что на груди нет бинокля, это не огорчило его. Может быть, когда он упал, ремешок перекинулся через голову или его рассекло осколком.

Ему стало душно. Он расстегнул пальцами левой руки все пуговицы шинели, но не мог расцепить душивший его шейный крючок.

Мимо бежал солдат. На нем была не каска, а потерявшая форму, растянутая, совершенно круглая пилотка. Петров окликнул его:

– Помоги, солдат!

Тот посмотрел с удивлением и побежал дальше, – на бровях и щеках его налип песок.

Петров с непостижимой быстротой, выгнувшись, перетянул за спиной по ремню (мешал хлястик!) кобуру на левую сторону и выстрелил в воздух из ТТ, с левой руки.

Солдат проникся, вернулся, расстегнул ему крючок и отвел немного в тыл. А кровь все текла.

Он плелся, опираясь на солдата, и запоминал все: каждый кустик, каждую былинку.

Потом встретились свои солдаты, и среди них тот, что делил вчера в блиндаже хлеб. Петров не сразу узнал его. Они говорили ему о чем-то очень важном, но он не мог понять, – лишь потом, в санбате, он, услышав это снова, вспомнит, что уже знает обо всем.

Они перевязали его, отрыли неглубокий окопчик от осколков, и он лежал в нем на спине, глядя «а остывающее небо. Его бил озноб, зубы стучали невыносимо.

В темноте появилась первая санитарная повозка. Санитары ходили и спрашивали раненых, какого они полка. Он был из другого, но попросил: «Ребята, возьмите меня, мне очень худо!» – и они положили его в темноте на повозку, на других стонущих раненых.

В санбате, где было много своих, он перед эвакуацией в тыл узнал, что убиты парторг Казарычев и земляк – старшина с Арбата, и вспомнил, о чем ему говорили солдаты. Но и здесь, сквозь полузабытье, известие об их смерти не поразило его, ведь он мог погибнуть и сам.

И еще он услышал, что немцев погнали хорошо, наступление разрастается.

В госпитале он снова начал рисовать.

Сперва, когда рука долго не разрабатывалась, сказал себе горько: «Ну вот, дождался». И, едва зашевелились пальцы, обрадовался несказанно, сунул в них карандаш, повел линию. Двинулось дело быстро, и вскоре он уже мог рисовать в блокноте, жадно набрасывать по памяти фронтовые сценки: рытье окопов, дележка хлеба, чистка оружия. И еще – атака на рассвете, перелесок вдали и деревенька на взгорке. Этот, последний сюжет он повторял множество раз, и все ему было далеко до того, сделанного в вечернем блиндаже наброска.

Он изображал и госпитальную жизнь: обед в палате, получение письма из дома, врачебный обход.

Он стал в госпитале популярным человеком. На списанных, в неотмываемых пятнах крови и тем не менее всякий раз с трудом отбиваемых у начсклада простынях он писал сухой кистью портреты маршалов.

Вернувшись, он опять поступил в свой институт и благополучно окончил его. Двумя годами позже воротился и Витя. Он так и прошел всю войну без единой царапины. Теперь они опять были вместе. Учились, потом сами преподавали, потом работали – каждый в своей мастерской.

И чем дальше отходила война, тем пристальнее стали вглядываться люди в те годы, в свою юность, в свою молодость, в лица тогда живых еще друзей. И, как многие былые части и соединения, их дивизия тоже организовала встречу ветеранов. Пришли и Петров с Куликовым. Вокруг были постаревшие, растроганные, но незнакомые им люди. Однако они знали других людей, которых знал и Петров. Оживали безнадежно потонувшие в памяти названия сел и деревень, вызывая реальнейшие, до подробностей зримые картины и лица.