Москвичи - [2]

– Садись, – пригласил Петрова старшина. – Спирту выпьешь?

– Нет, я только чаю.

Ему подали зеленую кружку горячего, дымящегося чая, он, дуя, отхлебывал по глоточку.

– «Боевой листок» выпустили, – сказал солдат, деливший хлеб, и кивнул на освещенную стену.

– Ну-ка, ну-ка? – Петров, не выпуская кружки, приблизился, рассматривая. Над статейкой, зовущей совершенствовать боевое мастерство, красовался откровенно неумелый, но убедительный в своей наивности рисунок: река, на той стороне немец, заметно наложивший в штаны, и наш боец с автоматом, уже решительно занесший ногу над водной преградой.

– Молодцы! – похвалил Петров. – Так и будет. И, движимый невольным юношеским порывом, он поставил кружку, нетерпеливо порылся в полевой сумке, не нашел того, что искал, и вытащил тетрадку, разграфленную платежными ведомостями… На обороте последнего листа синим крошащимся карандашом, скупо, лаконично, но с изумившим самого проникновением в суть, он изобразил встающих в атаку наших солдат, деревеньку на взгорке, перелесок вдали. Совершенно непонятно, по каким признакам, но определенно угадывался рассвет. Солдат на рисунке было всего несколько, и не было ни танков, ни самолетов, но тоже непостижимым образом чувствовалось, что за ними сила.

– Здорово! – сказал кто-то.

– Во дает старшина.

И сам он, глубоко взволнованный, захлопнул тетрадку и сунул обратно в сумку»

– Слушай, старшина, – говорил меж тем хозяин блиндажа. – Вот окончится война, встречаемся мы с тобой на Арбате. На Арбате-то бываешь? Дорогомилово твое рядом, через мост, и все дела…

– Конечно. А у меня еще друг Витя Куликов из артдивизиона, он у Красных Ворот, в Хоромном тупике живет. Он прекрасный рисовальщик.

– Да, ладно. Вот встречаемся на Арбате. «Здорово, старшина». – «Здорово, старшина». – «Ну, давайка зайдем»… Куда бы нам с тобой зайти?

– Посидеть? В кафе «Кавказское».

– Можно и так.

– Ну что ж, – Петров встал. – Надо двигать. А сыро тут у вас!

– Зря, что ли, я тебе спирт предлагал.

– Хорошо, ночью в воду полезем, а то здесь загнешься, – сказал кто-то, и многие засмеялись.

– Это у меня бабка была, покойница, да не бабка, прабабка, – вставил деливший хлеб, – так она мне все говорила, мол, миленький, не простужайся, а то носморк будет, носморк. Она считала, если – нос, то, значит, носморк, – еще пояснил он кому-то непонятливому.

– Ну все, покурим еще на дорожку, чтобы светомаскировку не нарушать.

Петров оторвал листик от сложенной гармошкой газеты, разровнял в нем махорку и залепил цигарку. Поднесли пунцово разгоревшийся трут, он почмокал губами, но цигарка прикурилась плохо, прожглась сбоку, куда со свистом стал проходить воздух. Петров попробовал еще ее отремонтировать, слюнил, зажимал и заклеивал бумажкой это место, но ничего не получалось.

– Плохо дело, – притворно посочувствовал делильщик. – Примета такая. Зазноба-то, наверно, того…

– Скурвилась, что ли? – произнес за него Петров, подумал, к кому бы это могло относиться, и сказал беззаботно:

– А ты знаешь, некому! Никто не ждет… – И попрощался: – Счастливо!

– Счастливо, – ответил старшина. – Нам тоже пора.

И пока Петров карабкался по сбитым ступенькам, в блиндаже деловито прозвучала команда:

– Ста-новись!

В темноте, слабо подсвечиваемой далекими вспышками разрывов или ракет, он опять столкнулся с бегущим куда-то Ленькой Роговым, и тот, приостановившись, уверенный и чуть фамильярный, как все ординарцы, жарко шепнул ему в ухо:

– Уже скоро! Не дрейфь, земляк!…

Петров снисходительно усмехнулся, но неожиданно вспомнил эти слова, потом, когда плеснула под ногою черная вода, ощутимо качнулся и осел понтон.

Заняли оборону на том берегу, окопались. Петров вылил воду из сапог, отжал портянки. Песок близ берега был мокрый, плотный, хорошо брался лопаткой. Но когда продвинулись вперед, видимо закрывая бреши в первой линии, картина изменилась: в сухом, текущем песке было трудно вырыть даже ячейку для положения «лежа». Он курился, тек, из него торчали только мелкие кустики да, как из-под снега, полузасыпанные мертвецы. Это была пустынная, чуть наклоненная к реке равнина с редким леском на горизонте, песок струился по ней, словно мела поземка.

Стояла убаюкивающая, дремотная тишина. Конечно, она не была абсолютной: с правого фланга доносился дальний гул боя, все более уходящий от реки, но он лишь резче эту тишину подчеркивал.

С вечера и ночью, да и утром, они были готовы ко всему, но, не встретив сопротивления, невольно расслабились, и теперь появление самолетов было для них особенно неожиданным. Самолеты пошли кругами – «лаптежники», с неубирающимися шасси, – поливая из пулеметов, а между колесами, хорошо было видно, у них висели бомбы, которые они почему-то не бросали, а берегли.

Это нужно было переждать, перетерпеть, не могло же это продолжаться долго, должна же была появиться наша авиация, пока они чертили в небе черные круги и, вихляясь, заходили на свои одиночные цели.

И тут неизвестно откуда возник и незнамо как распространился неприятный слух: немцы в лесочке!

У Петрова висел на груди трофейный цейсовский бинокль в алюминиевом корпусе – предмет особой гордости, – он вынул его и, чуть привстав, вобрав голову в плечи, стал наводить, крутя регулятор, стараясь что-нибудь разобрать. Сперва он видел только деления на стеклах и вдруг, как будто рядом, обнаружил опушку леска, немцев меж стволами. Он чуть повел биноклем и ахнул: немцы шли в атаку. Они шли в рост, не таясь, а посреди строя горизонтально несли за углы красное полотнище со свастикой: знак для своих самолетов. Тут за спиной тяжело, удручающе громко рвануло, – он понял, что «лаптежник» бросил первую бомбу, – его сильно придавило к земле, сперва волной, а потом лавиной обрушившегося сверху песка. Он с трудом свалил его с себя, приподнимаясь, выгребая сзади, из-за ворота шинели.