Москва-Сити - [44]

Я люблю центр с самого детства. И вообще, должен признаться, люблю свой город. Я знаю, многие ненавидят его как некое враждебное живое существо, чувствуют, даже прожив здесь не один год, какое-то к нему отчуждение. Я же здесь вырос и лучшего для себя города на свете просто не представляю. Нет, правда! А уж эти вот места – старый центр, сердце Москвы, – не сравню ни с Питером, ни с… Неважно с чем. Боюсь, что человеку приезжему или новоиспеченному москвичу, этого не понять. Да они, как правило, и не знают этих уютных переулочков, до сих пор застроенных двух-и трехэтажными, в самом крайнем случае – четырехэтажными домами, построенными на купеческие капиталы в XIX веке – после великого пожара первой Отечественной и позже, во времена подъема империи. Здесь нет знаменитых магазинов вроде ГУМа, ЦУМа и всего прочего, что привлекает людей из других районов, здесь нет, или почти нет, нового жилья, почему москвичи здесь и живут, в этих заповедниках, как жили когда-то их предки: тихо, по-московски обстоятельно, со вкусом смакуя каждый прожитый день. И, попадая сюда, ты не можешь сразу же не почувствовать эту вот обстоятельность и этот вкус – словно разом оказываешься внутри кустодиевской картины и чуть ли не воочию видишь каких-нибудь дородных купчих, важно дующих на блюдце с чаем, и подхалимски трущихся у их же ног раскормленных, уютных котов…

А может, просто у меня особая теплота к этим местам, потому что пацаном я знал времена, когда все вот такие домишки были сверху донизу заселены народом, да так плотно, что потом, когда этот народ расталкивали по всяким Кузьминкам да Черемушкам, оказывалось, что содержимое одной такой трехэтажной «шкатулочки» не умещается даже в трех-четырехподъездной пятиэтажке…

А когда настоящих москвичей порасселили, стало здесь все меняться – многие жилые дома позанимали всякие разные конторы, важные и неважные. Так что по вечерам и в выходные улицы здесь пустели настолько, что могло почудиться, будто ты оказался в какой-то городской пустыне: ни огонька, ни звука человеческих голосов, ни шороха автомобильных шин… Ну а чуть позже полезло в эти обезлюдевшие заповедные места всякое большое начальство – как-то сразу полюбились начальству эти тихие места. То есть полюбились-то они ему аж с восемнадцатого года, как Ленин перевез свое правительство из разжалованной столицы империи, ну а уж в брежневские и последующие времена – особенно. Самый центр города, а спокойно, уютно, как и на окраине не бывает. И начали мало-помалу все эти старомосковские улочки становиться элитными… Тьфу, слово-то какое мерзопакостное!

Я внимательно оглядывался на месте, где все происходило – я уже хорошо знал его по описаниям. Значит, вот здесь киллеры перекрыли начальственному «ниссану» дорогу, стреляли примерно отсюда. А убедившись, что дело сделано, кинулись уносить ноги, бросив свои «жигули», на которых приехали сюда заранее, с вечера или ночью. Машина стояла вот на этом месте, у входа в магазинчик в угловом доме.

От злосчастного переулка я прошел по переулку влево, потом вернулся, пошел вправо – изучал возможные пути отхода преступников с таким интересом, будто уносить отсюда ноги предстояло мне самому. Н-да, лихие оказались ребятишки! С точки зрения нормального человека тут все не лезло ни в какие ворота! Затеяли стрельбу прямо у охраняемой ограды – это раз. Затеяли в самое для этих мест неудачное время – между девятью и десятью утра, как раз тогда, когда здесь больше всего народа, спешащего на работу в свои конторы и конторки, – это два. Ну и, конечно, отход. Тут куда ни кинь – все получался клин. Налево пойдешь – два посольства стран ближнего зарубежья, и при каждом снаружи милицейский пост. Вправо пойдешь – та же песня, посольство, только не вполне братское, латиноамериканское, и точно такой же милицейский пост. Бежать прямо – через бывший тупик, ставший теперь улочкой, напрямую ведущей к Бульварному кольцу? Заманчиво, но лично я ни за что не стал бы этого делать. Во-первых, в этом случае пришлось бы довольно долго скакать у всех на виду, потому как, чтобы достичь тупика, надо пересечь довольно просторный голый пустырь; во-вторых, там, в этом бывшем тупике, вовсю строят еще один элитный дом, рядом с которым вот этот, цековский, на котором висят мемориальные доски, кажется жалким бараком… А раз стройка, – стало быть, там тоже много лишних глаз. Да еще, не дай бог, какой-нибудь ретивый работяга кинется сдуру помогать установлению порядка и справедливости – так ведь тоже бывает…

Короче говоря, за киллеров не ручаюсь – уж больно они во всем оказались нестандартны, а я, граждане, пожалуй, попробовал бы уйти проходным двором. Я даже положил глаз на подворотную арку в том строении, что рядом с обнесенным оградой цековским домом. Я вошел в арку – и словно разом оказался в собственном детстве. Рядом с роскошью элитного жилья дочеремушкинская Москва уживалась самым что ни на есть распрекрасным образом. Это был типичный для Москвы пятидесятых годов дворик: закрытый со всех сторон низкорослыми старыми зданиями, образующими довольно непростой лабиринт, он умилял тем, что из него все же было видно небо – все-таки три этажа это не десять и даже не пять. Здесь же был и чей-то палисадничек, – наверно, летом радовал глаз какими-нибудь не очень пышными, но все же живыми цветочками, а в палисадничке – оставшийся, видать, от прошлых времен столик для доминошников и любителей выпить в соседском кругу. Тут было место для игры в классики, или казаки-разбойники, или прятки – с учетом, конечно, возможностей подъездов черного хода. Однако сейчас во дворе никто не играл ни в какие игры и ничего не распивал за столиком, хотя аккуратно расчищенные от снега дорожки, ведущие к многочисленным обитым металлом дверям с кнопками кодовых замков, свидетельствовали о человеческом присутствии. Но, судя по всему, теперь за этими дверями никто не жил, – похоже, нынче здесь все было занято конторами и конторками. В одном или двух местах, подтверждая это мое соображение, даже висели красивые бронзовые таблички, разобрать которые издали не было никакой возможности.