Москва Нуар. Город исковерканных утопий - [55]

— Месяц назад, — собравшись с духом, заявил он, — ты сломал мне нос. У меня теперь повреждена носовая перегородка, из-за этого мне трудно дышать. Второе: мой нос неправильно сросся, и из-за этого со мной никто не желает… дружить.

Я воззрился на его ничуть не изменившийся нос. Замечательный, выдающийся, патрицианский носище. Правда, вид у соседа какой-то больной: щеки ввалившиеся, под стеклянными глазами — темные круги.

— Необходима пластическая операция. Она стоит десять тысяч долларов. Мне больше совершенно не к кому обратиться. Если ты не согласишься мне помочь, я тебя посажу. Я в суд подам за нанесение увечий — у меня на этот счет имеется соответствующая справка.

— Деньги там, — кивнул я, — в верхнем ящике письменного стола. Ровно десять тысяч.

— Мне не до шуток. Пусть твои родители продадут квартиру. Ты должен понять меня: рушится моя жизнь, у меня не осталось иного выбора. А ты сядешь — я тебе обещаю.

Травма носа — как теория всемирного заговора, существование которого нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть: пока ты веришь в него, он есть. Но какая же при этом цель блажится ему и на что должны пойти вымогаемые десять тысяч? На взятку кому, на оплату чего? Бог ты мой, он оказался настолько беспомощным, что уверовал в эти фантастические тысячи будто в панацею, что поможет ему возродиться из пепла. То, что нормальным людям (нам, общажным жителям) — комариный укус, ему — смертельное удушье. Для нас отсутствие работы, безденежье, непризнанность — воздух, которым мы дышим; для него — знак того, что жизнь кончена раз и навсегда.

— Слушай, ты! — заорал я. — Еще одно слово, и я твой нос на место вправлю! Пусть это твои родители продадут свою квартиру и расщедрятся на правку носа для любимого сыночка! Ты, наверное, у нас не сирота казанская, а?

— Родители не могут дать мне денег, — глухо отвечал он, как будто родители у него вчера умерли.

— Это почему еще? — поразился я. — Они ж у тебя не последние люди. Три года катался как сыр в масле, живя на присылаемые денежки, а теперь что?

— Моим родителям не до меня. Они развелись, и я оказался лишним. Я не могу довольствоваться их помощью по остаточному принципу.

— И хочешь удовольствоваться моей? — загромыхал я. — Я тебе эти десять тысяч высру, что ли? Да и вообще, приди в себя, очнись: зачем они тебе? Что ты с ними делать будешь? Уедешь в Америку? Вложишь в акции «Газпрома» и через год получишь дивидендов на миллион?..

— Я тебя предупредил: или десять тысяч, или я подаю заявление в суд.

— Да хоть в Европейский! По правам человека! — Я вышел в коридор и что есть силы хлопнул дверью. Ну что мне с ним делать, с таким? Сколько можно соскребать его со стен? Разве можно с ним как с человеком? Выпить водки и сказать ему словами нищего бездомного русского поэта, умершего в изгнании: «Холодно бродить по свету — холодней лежать в гробу. Помни это, помни это, не кляни свою судьбу»? Не поймет он. Все равно, что объяснять, что хлеб — это хлеб… Подсознательно я понимал — он пропадает. Нужно было что-то делать, бить тревогу. Своим прежним чванством он не то чтобы нажил себе многих врагов, а, скорее, никого себе не нажил — лишь равнодушных созерцателей своего падения. Так что я был единственным, на кого он мог рассчитывать. Вот сейчас я пойду и скажу ему: ты чего же это творишь? Ты здоров и силен, как бык, молод, неглуп, образован, смазлив — тебе бы только жить и радоваться, загребать жар из печки обеими руками, а ты вместо этого что?

Возвращаюсь и вижу: он стоит у моего компьютера. Я завыл, как раненый зверь, рванулся, но поздно: он успел уже одним нажатием в небытие послать мой лучший текст — полгода полуночных бдений, напряженного, усильного постоянства… Убью урода! Я схватил со стола керамическую кружку и швырнул в него, метя в голову, не попал, высадил стекло в двойной оконной раме. Пошел к коменданту.

— Вы же вроде земляки, — сказал, мне комендант. — Чего ж поцапались? А свободных мест сейчас у меня в комнатах нет. Если хочешь отселиться, договаривайся сам: может, кто-нибудь желает поменяться соседями.

Поменяться соседями, а вернее, заселиться в одну комнату с Татчуком не желал никто.

По утрам складки простыни на моей кровати сложены в иероглиф мучения от бессонницы. Проблема в том, что этот двинутый приобрел отвратную привычку подниматься по ночам. Он встает и бродит по комнате, как сомнамбула. Мои нервы натянуты струнами, а Татчук будто водит по ним смычком. Ощущение такое, что он украдкой встает и бесшумно, на цыпочках, подкрадывается ко мне. Может статься, что с подушкой или бритвой в руке. Я постоянно жду удара в спину — того или иного рода. Нам, похоже, обоим нужно лечиться. Награди меня жизнь бесстрастностью санитара психиатрической лечебницы, я бы бил его смертным боем. Но я вынужден копировать на дискеты все компьютерные файлы и прятать их в ящик стола под замок, Так не может больше продолжаться, — говорю я себе. Но это продолжается и продолжается.

Однажды возвращаюсь и слышу через дверь, как он с кем-то разговаривает по мобильнику. (Да с бабкой своей, с кем же еще? С единственной живой душой на белом свете, готовой выслушивать его причитания.)