Когда мы только начинали собирать эту антологию, нас неотступно преследовала мысль, что «нуар» — это не столько про сверкающую салонами «Бентли» и стразами длинноногих блондинок Москву, сколько про Санкт-Петербург, бывшую столицу империи, нуар-атмосферу которого так точно воссоздали еще Достоевский и Гоголь, навсегда закрепив за Петербургом звание столицы «нуара». Но чем дальше углублялись мы вместе с авторами этого сборника в леденящие душу дебри Москвы, тем ярче восставала она перед нами во всей своей мрачной и мистической безысходности. Москва — при бросающемся в глаза внешнем лоске — в первую очередь, город несбывшихся мечтаний, город недовоплощенной утопии, а в зазор между мечтой и реальностью какая только нечисть не пролезет.
«Реально город состоит из осколков совершенно несоизмеримых сред», в своих колонках все время отмечает Григорий Ревзин, один из ведущих журналистов, пишущих сегодня о Москве. Несоизмеримость вообще — слово, как нельзя лучше описывающее ощущение от Москвы. Абсолютная бесстильность, огромные пространства, то тут, то там утыканные зданиями, между которыми пропасть в четыре века: к деревянному домику вдруг примыкает конструкция из стали, — все это результат длительного (более 850 лет) стихийного формирования. Обозначенная в 1147 году как малое поселение на огромной карте России, Москва прошла нелегкий путь до того монстра, коим является сейчас: периоды небывалого расцвета сменялись почти полувековым забвением.
Оставаясь центром огромного государства на протяжении почти всей своей истории, Москва притягивала людей самого разного сорта. В Москву ехали искать лучшей жизни: работать, в основном, — но и просить милостыню, подбирать объедки со стола лихих купчиков, воровать и грабить. Концентрация капитала позволяла разрушать и перестраивать до бесконечности, новые здания строились буквально на фундаментах старых. Еще до революции многократно разрушенные и воссозданные здания создавали благоприятную среду для всякого рода криминальных и полукриминальных элементов. После же революции 1917 года идеология разрушение не просто поощряла, но призывала к нему. Слова большевистского гимна надолго определили общественный менталитет: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем». Возвращаясь к мысли о недовоплощенной утопии: разрушено было многое, а новый мир так и остался иллюзией. Тех, кто был ничем, поселили в «коммунальных квартирах», выселив из особняков и просторных квартир их бывших обитателей, в такие квартиры заселили десятки семей, которым предстояло налаживать новый советский коммунальный быт. (Подобного «уплотнения» счастливо удалось избежать профессору Преображенскому, герою романа Михаила Булгакова «Собачье сердце». По сюжету романа, действие которого происходит в послереволюционной Москве, профессор пересаживает псу человеческий гипофиз — в надежде, что это превратит животное в человека. Получившийся из этого эксперимента получеловек незамедлительно присоединяется к «красным» деятелям. Опыт не удается. По мнению Булгакова, тот, кто был «ничем», «всем» стать не может.) Такая форма проживания существовала в Москве до самого недавнего времени, и с точки зрения нормального западного человека придумать что-либо более подавляющее просто невозможно: жить на виду во всех своих мелких подробностях, как в тюрьме, как в больнице. В своем творчестве образы коммунальных квартир и ее обитателей многократно использует знаменитый русско-американский художник Илья Кабаков.
Довольно наглядным символом того, как «строилась» Москва, может служить история храма Христа Спасителя: Кафедральный собор был воздвигнут в конце XIX века на месте разобранного для этих целей женского монастыря, взорван в 1931 году по приказу Сталина для строительства на его месте Дворца Советов. Дворец Советов построен так и не был (то ли по техническим, то ли по идеологическим причинам), и на месте храма к 1960 г. вырыт огромный открытый бассейн «Москва», просуществовавший до 90-х годов, когда на месте бассейна вновь начали воссоздавать храм Христа Спасителя, символ «новой России». «Был храм, потом — хлам, а теперь — срам», так говорили о бассейне. Ну что ж, теперь там снова храм, но надолго ли.
Чем больше думаешь о Москве, тем больше она предстает как огромный трансформер, где все чудесно меняет свой лик как по мановению волшебной палочки. Вот, например, Чистые пруды (место действия рассказа Владимира Тучкова), ныне почти самый центр Москвы, в XVII–XIX веках были окраиной и назывались строго наоборот — «Погаными прудами» (если попросту, то «Грязными»). Налог на ввоз в Москву живого скота был значительно выше налога на ввоз мяса, поэтому скот забивали перед въездом в город — а внутренности скидывали в те самые пруды. Можно только догадываться, как они выглядели — до тех пор, пока некоему князю не пришло в голову повелеть наконец-то очистить этот источник зловония, и вуаля: отныне пруды Чистые, бульвар, примыкающий к ним, — Чистопрудный. Таких историй великое множество. Москва меняется с быстротой кинематографа, пытаясь преодолеть грязь, нищету, отчаяние, безысходность, зло, но без конца возвращаясь на исходные позиции.
