Москва Нуар. Город исковерканных утопий - [53]

— И вот однажды этот самый Горлум замышляет убийство, ему кажется, что убийством Мартына — так мы назовем первого героя — он сможет разрешить свои многочисленные проблемы и что, когда его соперник будет устранен, удача наконец-то улыбнется ему. Но когда хитроумно задуманное убийство осуществляется, наш Горлум понимает, что со смертью Мартына жизнь его потеряла всякий смысл. Горлум сходит с ума, начинает видеть в разных людях, встреченных на улице, черты предательски убитого им господина; он бросается к людям, окликая их именем, которого они не знают; он начинает верить в то, что Мартын по-прежнему жив и лишь наказывает Горлума своим временным отсутствием… Короче, в итоге он кончает безумием. Как тебе сюжет?

Значит, друг мой Мартын, ты считаешь, что мое предназначение на этой земле сводится к тому, чтоб быть твоим придворным карликом, твоей обезьяной?

— Где-то я уже это слышал, — отвечаю автоматически.

— Вот вечно ты так! — взрывается он. — Когда пишешь ты сам, то слюной изойдешь, доказывая оригинальность собственного замысла… И потом тебе не кажется, что ты не способен генерировать оригинальные идеи? Может быть, тебя поэтому до сих пор и не печатают в издательствах?

— А тебя почему до сих пор еще не…?

— Потому что ты ленивая, неблагодарная бестолочь.

Я задрожал, как борзая на сворках, в предчувствии драки. Сейчас я наконец-то знал, чего хочу. Хочу увидеть страх его в глазах. Да даже и не страх, а хоть какое-то сомнение в своем всегдашнем праве требовать и получать все, что ему ни вздумается.

— Слушай, — сказал я, закурив и трепеща от догадки, снизошедшей на меня, как озарение, — твой сюжет неплох, но он мне кажется не очень-то реалистичным. Предлагаю кое-что подправить.

— При мне нельзя курить, скотина, ты забыл? А ну-ка выбрось сигарету сейчас же!

— На мой взгляд, — продолжал я, затягиваясь, — таланты между твоими героями распределяются не то чтобы несправедливо, а скорее, попросту недостоверно, нежизненно. Один с неслыханной щедростью наделен всеми дарами: он и красив, как бог, и гениален, как Данте, конечно, бывает такое и в жизни, но в книге это будет смотреться слишком схематично.

— Выбрось, я сказал! — Он пошел на меня, но закашлялся и был вынужден схватиться за свой ингалятор и впиться в него побелевшими губами.

— А вот если твой блистательный Мартын и двух слов неспособен на бумаге связать и терзается своим творческим бесплодием, то тогда другое дело… Мы мгновенно разрушаем плоскость нашего повествования и выходим на подлинную глубину…

Продышавшись, он меня ударил… Я ответил, вдруг увидев пред собой овцу, приведенную на убой, и своим ударом будто вбил в него чувство окончания жизни. Он вдруг ойкнул изумленно и закинул голову: я увидел рыбу, что оставила положенный ей водный слой и всплыла на поверхность с разорванным брюхом. Я увидел его настоящего — изнуренного и обессиленного собственной удачливостью, до распада личности раскормленного приносимыми ему дарами; жизнь его, летевшая все вверх и вверх как будто по блестящим рельсам, вдруг, достигнув пика, покатилась под откос. Я стоял перед ним, закаленный поражениями, привыкший к ним, как волк к бескормице и холоду, и лицо мое имело жесткость и непроницаемость языческого идола.

— Ты за это ответишь! — прогнусил он, зажимая перебитый нос, но звучало это так, как если бы он вопрошал «Что же это такое со мной?». Что-то с ним произошло, слишком глубокое, слишком серьезное для того, чтобы прорваться на поверхность протестующим криком или проявиться в конвульсивной дрожи отказавшихся повиноваться членов. Я попал в наиболее уязвимое место его защитной оболочки, я нарушил герметичность, и космически холодная, неумолимая, безразличная к отдельному человеческому «я» реальность хлынула в пробитую дыру, наполняя душу моего соседа пониманием, что отныне ничего не гарантировано. «Господи, — взмолился он, — неужели я теперь — один из вас?»

Мой сосед надолго замолчал, и я курил теперь, не выходя из комнаты. Едва я появлялся на пороге, он вставал и выходил из комнаты. Один только черт ведает, где Татчук пропадал каждый день столько времени; могу только сказать, что многие студенты видели его гуляющим по Руставели в одиночестве — идущим вдоль стереотипных серых зданий, цвет которых отзывается во рту тошнотворным привкусом электролита, меди, тухлых яиц и густым зловонием сжигаемых автомобильных покрышек. Каково ему было там одному, в этом преддверии ада — не роскошного, с геенной огненной и непрестанными вулканическими извержениями, а унылого, несносно будничного, напоминающего старую чугунную ванну с копошащимися в ней пауками?

С каждым днем я ощущал как будто бы все большее расширение своего бытия и такое же стремительное сжатие, усыхание жизнеспособности соседа.

Восхищенные «прелестным мальчиком» женщины-начальницы из «Профиля» вдруг потребовали от него предварительной демонстрации литературных способностей, и с тестовой статьей на тему «О пользе курения» он с треском не совладал.

У жюри, что разбирало поданные на премию романы, вдруг возникли, по слухам, сомнения в авторстве Татчука (уж слишком зрелым, безупречным, превосходящим уровень двадцатилетнего было представленное произведение), и, не делая скандала, оно предпочло объявить победителем куда более скромного претендента.