Москва Нуар. Город исковерканных утопий - [17]

— Послушай, — вздохнул Вельцев. — Я только хотел перекантоваться.

— Вот-вот, — туманно поддакнула Лана. — Только перекантоваться… — Стряхнув пепел в блюдце под креслом, она поигрывала сигаретой, словно договаривала фразу про себя.

— Переночевать, — поправился Вельцев.

— Вчера, — улыбнулась она, — один дяденька, знаешь, что попросил меня сделать?

— Что?

— Попысать ему на срам.

— И что?

— Ничего. Ошпарить яйца, и все. Каждому, как говорится, свое.

Вельцев взглянул на часы.

— Что тебе еще предлагают?

Лана почесала локтем выпиравшую из-под халата коленку.

— Замуж! — Она нацелилась в него сигаретой. — А то не слышал, что из проституток — самые верные жены?

Вельцев устало прилег. Подвешенный к люстре человечек оказался как раз против его лица.

— Слышал другое.

— Что?

— Что жены — верные проститутки.

Лана захохотала:

— Женатый, что ль?

— Нет.

— Девственник?

Он повозил затылком по жесткому, как щетка, ворсу ковра.

— Слушай, отстань.

— А я — да, — понизила голос Лана.

— Что?

— Ну, девственница.

Вельцев вздохнул.

— Конечно.

— Нет, честно! — Кресло под Ланой заскрипело. — Не веришь? В прошлом месяце зашилась. Меня узбек сватал андижанский, барыга хлопковый. Пока состав с грузом ждал. Влюбился, говорит, по самое не хочу. Машину даже обещал. Только, говорит, нельзя по обычаю нашему, чтобы в первую ночь ложа не окровить. Дал, короче, сто баксов на пластику.

— А что ж ты, — Вельцев поковырял пальцем ковер, — за старое?

— Нет, зачем? — искренне удивилась Лана.

— Что — зачем? — не понял Вельцев.

Лана промолчала.

— Извини.

— В общем, не дождался Шарфик мой поезда своего. Грохнули женишка. В Яузе вон, за кладбищем, вылавливали.

— Прости.

— Да ладно. — Она длинно выдохнула дым. — У каждого своя клиника. Вот и Шарфик гешефт свой хотел сюда перетащить, потому что запал тут на что-то. А это как из поезда прыгать за мухами. Представь? Ты бросаешь все, что у тебя есть — все-все-все, — и сходишь на первой остановке.

— Ну? — приподнялся на локте Вельцев.

— Ну и — все, приехали… — Лана раздавила окурок в блюдце, спустила ноги с кресла, сходила в прихожую и вернулась с фотографией, которую бросила рядом с ним на кровать.

На мятом глянцевом обрезке Вельцев увидел улыбчивого южного типа со сросшимися бровями. Снимок был сделан со вспышкой, с близкого расстояния, практически в упор. Лицо вышло нерезким, пересвеченным, зато позади вверху оказался во всех деталях запечатлен подвешенный к люстре человечек. С обратной стороны снимка тщательно, как монограмма, фломастером была выведена прописная «Ш». Вельцев повертел фотографию в пальцах, затем отшвырнул ее, сел на краю кровати и провел кулаком по лбу.

— Ты что? — спросила Лана.

Медленно, не соображая еще, что делает, он достал бумажник, раскрыл его и взглянул в бархатные слоистые недра.

— Ты что? — повторила Лана, приблизившись.

Вельцев спрятал бумажник и снова уставился в пол. Фотография напомнила ему о чем-то важном и в то же время упущенном из виду, кольнула горячим под ложечку, — но и только, так что в следующее мгновение он даже не мог сказать, что именно дало знать о себе — вещь, воспоминание или предчувствие.

Лана подобрала снимок, подула на него и засунула между стеклами серванта, сдвинув бумажную иконку.

— Чаю будешь? — спросила она, встав на пороге комнаты. — Или, может…

Вельцев опять прилег.

— Ты без меня пока там. Свет выключи. Мне тут надо… немного…

— …перекантоваться, ага, — договорила Лана, хлопнула по выключателю ладошкой и закрылась в кухне.

Навалившись на локоть, Вельцев закурил и снова растянулся на ковре. Сигарету он держал в откинутой руке на весу, чтобы пепел падал на пол, другой — вхолостую ворочал кремнем зажигалки. Из кухни вскоре послышался приглушенный смешливый голос — Лана говорила по телефону. Вельцев попробовал вспомнить неумело накрашенное лицо девушки, однако вместо лица ему почему-то вспомнилась выпиравшая из-под халата коленка.

Давно, года три назад, он набрел в Интернете на статью, в которой доказывалось, что расположенность мужчины к убийству и к женщине имеет источником один и тот же невроз — какой именно, Вельцев так и не понял, хотя прочел статью дважды. Ученому автору он был признателен не за его темные разглагольствования, а за то, что связь между склонностью к убийству и влечением к женщине получала хоть какое-то признание. То есть то, что прежде он считал имевшим отношение к нему одному и мыслил как постыдное, вроде первой поллюции, в одночасье перестало быть как уникальным, так и сомнительным. После своего первого заказа, промаявшись сутки без сна, он исповедовался в Рождественском монастыре. Для душевного спасения этот поступок не возымел последствий, зато материальных результатов было хоть отбавляй: по дороге из монастыря Вельцев перевернулся на машине, заснув за рулем. Его первой женой стала студентка мединститута, в тот день вышедшая на свою первую стажировку в Склифе. Тогда, не столько в травматологии, сколько в общежитии, она буквально возвратила Вельцева к жизни. Следующим утром он будто проснулся в новом мире, а еще неделю погодя — с легким сердцем и даже, что ли, с чувством бескорыстного благодеяния — застрелил досаждавшего ей тульского ухажера-пропойцу. С Оксаной они прожили душа в душу два с половиной года, и то, что Вельцев приносил домой под видом получки инспектора по кадрам в ЧОПе, он безо всякой задней мысли называл совместным доходом семьи. Секс (не со всякой женщиной, конечно, а с той, которую он считал