Москва-41 - [44]

Как бы там ни было, но вскоре в кабинете К. Е. Ворошилова собрались пять человек: сам нарком обороны, И. В. Сталин, М. Г. Ефремов, А. И. Микоян и следователь НКВД. Сталин ознакомился со всеми документами пухлой папки, представленной сотрудником органов. Накануне он прочитал заключение партийной комиссии, которая напрочь отвергла обвинения в адрес Ефремова. Начался разговор. Сталин сказал, что Дыбенко всё же упорно свидетельствует о виновности Ефремова. Как быть с этим? Ефремов тут же отреагировал, что Дыбенко находится в крайне подавленном состоянии духа, что в данном случае можно вести речь не об аргументах в пользу вымышленной его, Ефремова, вины, а о полном умопомрачении обвиняемого. Сталин поднял глаза на комкора и ткнул пальцем в документы, якобы подписанные Ефремовым и свидетельствующие о его участии в заговоре против Сталина и правительства.

— Я этого не подписывал, — сказал Ефремов. — Это не моя рука.

— Как вы можете это доказать?

— Я бывший гравёр. И хорошо вижу отличительные и характерные черты любого почерка, каждой буквы, — сказал Ефремов, тут же взял бумагу, карандаш и начал писать слова и буквы, сразу же поясняя, где и в чём допущены ошибки фальсификатором «документа».

Рассказывая потом эту историю сыну Ефремова Михаилу, А. И. Микоян справедливо заметил, что это была ещё одна битва героя взятия Баку — отважная битва за жизнь!

Ефремов настолько убедительно и настолько наглядно опровергал одно обвинение за другим, настолько бесхитростно и естественно излагал свои аргументы и приводил всё новые и новые факты, свидетельствующие о полной несостоятельности выдвинутых обвинений, что напряжённая обстановка вскоре разрядилась смехом. И ещё он был внешне совершенно спокоен. Как в бою. Это он выработал в себе ещё на батарее в Галиции. На всю жизнь. Потом, через четыре года, под Вязьмой, именно это спокойствие и умение держать себя в руках, не теряться в самые трудные минуты и будет восхищать его подчинённых. И многие запомнят своего командарма в последние дни, часы и минуты его жизни именно таким — спокойным, сосредоточенным, действующим.

Ворошилов и Микоян в один голос твердили о «плохой работе» следователя. В какой-то момент, воспользовавшись потеплением общей атмосферы разговора, Микоян воскликнул:

— Иосиф Виссарионович, освободите Ефремова под мою ответственность!

Сталин снова вскинул глаза. Улыбки исчезли с лиц. И он задал вопрос, который уже предполагал ответ, но Сталину хотелось услышать, что же скажет этот упорный и спокойный комкор, к которому он испытывал явные симпатии и в виновность которого не верил с самого начала. Он спросил:

— Скажите, верна ли версия следователей, что вы, Ефремов, могли предать советскую власть?

— Как же я могу предать власть, которая меня, сына батрака, поставила на ноги, выучила, воспитала и доверила высокий пост командующего военным округом?! Я, товарищ Сталин, не могу предать такую власть.

И тогда Сталин снова улыбнулся. Ответ ему понравился. Он посмотрел на Ефремова и подумал: этот комкор умеет держать свою позицию.

И только в лице генерала НКВД не дрогнул ни один мускул. Дело рассыпалось. А это могло угрожать большими неприятностями и ведомству, к которому он принадлежал и которое здесь представлял, и лично ему. Ведь что стоит хозяину и этого кабинета, и другого, повыше, сказать между прочим его шефу о плохой работе следователя по делу Дыбенко — Ефремова…

— Товарищ Ефремов, — с улыбкой сказал Сталин. — Мы подумали и решили поручить вам Орловский военный округ. В Читу вам ехать не надо. Поезжайте прямо в Орёл, принимайте дела округа. Округ только что создан, и дел там много. А этому… — Сталин снова усмехнулся в усы. — Этому делу место не в архиве… Клим, — обратился он к хозяину кабинета, — ты сюда бросаешь ненужные бумаги? — И Сталин бросил папку в корзину, стоящую у стола.

Делом Дыбенко и Ефремова занимались следователи-«колуны» майор государственной безопасности М. С. Ям-ницкий и лейтенант государственной безопасности В. М. Казакевич. Через несколько месяцев, в ноябре, на посту наркома внутренних дел Н. И. Ежова сменит Л. П. Берия и Ямницкого арестуют, а еще через три с половиной месяца расстреляют. Казакевич выживет и при Берии, будет служить в Особых отделах и СМЕРШе, а в 1948 году в звании полковника выйдет в отставку с хорошей пенсией…

В гостиницу «Москва», в ненавистный номер, Ефремов возвращался пешком. Как хорошо и свободно было на душе! В гостиничном коридоре его уже ждал сын Миша. Все эти дни он приходил к нему и был, пожалуй, единственным желанным гостем и собеседником. Приносил пироги, которые передавала заботливая Клавдия Тихоновна: её он уважал и любил, как мать. Миша был связующим звеном той нарушенной цепи, которая все эти два с половиной месяца, оборвавшись совершенно внезапно, разделила жизнь на две части. И одна часть, замкнутая здесь, в роскоши номера класса «люкс», очень быстро стала тонуть в чёрных водах абсурда, хлынувшего через все видимые и невидимые щели бытия. Но Ефремов, всегда, в любых обстоятельствах умевший вовремя обнаружить опасность, решил не сдаваться и теперь. Как хорошо, что рядом был Миша!