Москва 2042 - [11]

На обратном пути я, поглядывая в зеркало, заметил, что за нами, особенно даже не скрываясь, идет зеленый фольксваген, но номер у него не франкфуртский, а кельнский. Я сказал об этом Букашеву, но он отмахнулся.

— Это наши. Не беспокойся, они едут не за тобой, а за мной.

Он попросил меня высадить его у Фир Ярее Цайтен, самой роскошной гостиницы Мюнхена.

Уже выставив ногу на тротуар, он вдруг спросил, не может ли он как-нибудь при случае мне позвонить.

— Когда же ты мне позвонишь, если я уезжаю? — спросил я.

— А, ну да! — сказал он. — В Гонолулу. Я и забыл. Но ты ж не навек туда едешь. При этом он пристально на меня посмотрел. — Когда-нибудь ты вернешься и, может быть, даже захочешь мне рассказать, как там живут гонолульцы. Так я тебе позвоню. Номер твоего телефона у меня есть.

Было похоже, что он знает обо мне больше, чем я думал.

Впрочем, меня это особо не волновало.

Отъезжая от гостиницы, я увидел припаркованные за углом зеленый фольксваген. Потом, по дороге домой, я все время поглядывал в зеркало и сделал несколько проверочных маневров с заездом в глухие переулки и тупики Фольксваген не появлялся, никаких других признаков слежки я не заметил тоже.

По дороге я включил приемник, который у меня всегда настроен на первую программу советского радио. Передавали концерт по заявкам тружеников моря. Сначала неизвестный мне чтец-декламатор читал отрывки из «Медного всадника», потом оркестр Большого театра исполнил танец маленьких лебедей из балета Чайковского.

— А теперь, — объявила дикторша сладким голосом, — в исполнении народной артистки Советского Союза… прозвучит украинская народная песня…

— Гандзя-рыбка! — сказал я вслух и как в воду глядел.

Сколько я себя помню, во всех концертах, демонстрирующих небывалый расцвет многонационального искусства в моей стране, всегда исполнялись одни и те же песни. Если русские, то обязательно или «Среди долины ровныя», или «Вдоль по Питерской», а украинские или отрывок из «Наталки-полтавки», или вот эта самая «Гандзя».

Як на мэнэ Гандзя глянэ,

В мэнэ зразу сэрце въянэ,

Ой, скажите ж, добри люды,

Що зи мною тепер будэ.

Не знаю почему, но именно «Гандзя» исполнялась на всех торжественных концертах, посвященных партийным съездам и Дню милиции или еще чему-то подобном, причем исполнительница во всех случаях и во все времена была как будто одна и та же: высокая и полная тетя в черном бархатном платье до пят и с большим вырезом на пышной груди. На грудь эту она клала руки, как на подставку, заламывала пальцы и, лукаво жмурясь, заливалась инфантильным меццо-сопрано:

Гандзя — рыбка,

Гандзя — птычка,

Гандзя — цяця, молодычка…

Боже мой, думал я, неужели в этой стране и вправду никогда ничего не изменится?

Звонок из Торонто

Я был в самом разгаре сборов, когда вдруг раздался звонок из Канады.

— Привет, старик, говорит Зильберович.

— А, — говорю, — привет, как жизнь?

— В трудах, — просто отвечает он. — Ты чем-нибудь занят?

— В каком смысле? Сейчас или вообще?

— Ну, сейчас и вообще.

— Ну, вообще-то говоря, занят.

— Так вот, бросай все, бери билет, и чтоб завтра ты был в Торонто.

Я просто опешил от такого предложения.

— Ты что, — говорю, — милый, одурел, что ли, совсем? Чего это я вдруг все брошу и из Мюнхена помчусь в Торонто? Да что же, мне делать, по-твоему, нечего, в такую-то даль переться?

— Старик, этот вопрос не обсуждается В Торонто заарендуешь кар, какой-нибудь небольшой, незаметный, выедешь на хайвэй, там возьмешь шестой экзит, проедешь ровно два майла, на шулдере увидишь голубой шевроле. На крыше антенна, на заднем стекле жалюзи, номер замазан грязью. Фолуй за этим шевроле, особо не приближайся, но из виду не выпускай. Все![3]

— Идиот! — закричал я. — Прежде чем отдавать приказы ты хоть по-русски научился бы как-нибудь говорить.

Но эти слова услышала только моя жена, трубка на другой стороне планеты была положена.

— Что такое? — спросила жена встревоженно. — Кто это звонил?

— Не поняла, что ли? Конечно, Зильберович.

— И чего он хотел?

Я рассказал.

Жена вспылила. Не столько на Зильберовича, сколько на меня. Да что это такое! Да с какой стати? Может быть, мы вообще уже прощаемся навсегда, у нас осталось несколько дней, но ты и их готов потратить на кого угодно, только не на семью. Это ты сам виноват, ты сам себя так поставил, что они с тобой позволяют себе обращаться как с мальчиком. Подумаешь, он вообразил себе, что он пуп земли, а ты к нему будешь бегать, как только он тебя пальцем поманит.

Это она, конечно, имела в виду не Зильберовича.

Я ей сказал, что сам глубоко возмущен, на каждый призыв вовсе откликаться не собираюсь и ни в какое Торонто, разумеется, не поеду.

Я говорил это вполне искренне, злясь больше всего на себя самого и одновременно удивляясь той странной психической силе, которая действовала на меня, несмотря на разделяющее нас фантастическое расстояние.

Эта сила меня каким-то образом гипнотизировала, выводила из состояния равновесия, никакие реально объяснимые причины не вынуждали меня ей подчиниться, но не подчиниться ей я мог, только оказав отчаянное внутреннее сопротивление.

Непонятно?

Попробую объяснить попроще.