Московский дивертисмент [журнальный вариант] - [7]

Родственница, сказала Джанет, и залилась такой густой краской, что даже видавшей виды медсестре стало за нее неловко. Вы сами пройдете в палату или вам его сюда позвать? Как позвать? Что значит позвать? Он что, может уже вставать? Да от него уже покоя нет никакого, вяло сообщила медсестра. У нас тут курить запрещено, но он курит! Уж не знаю, где берет сигареты, но курит в туалете каждые пятнадцать минут! Сегодня же его выпишут после утреннего обхода! Я вам честно скажу, медсестра достала из кармана халата леденец и положила его в рот, нам таких больных тут и на хрен не надо!

Ну вот и славно! В какой он палате лежит? В четвертой, но там, кроме него, еще двое. Так что лучше бы ему самому выйти сюда. Так вызовите! Джанет потерялась. Вы же говорили, что и так и так можно, а теперь еще двое! Конечно, можно, но зачем вам проведывать сразу троих? Вы же к одному мальчику пришли? Или вам чем больше, тем лучше? Медсестра явно хамила. Будьте добры! строго сказала Джанет и сурово сжала губы, приготовляясь выдать этой наглой особе все, что ей причитается! Единственное, почему Джанет этого не сделала до сих пор, заключалось в том, что эта медсестра все сильнее кого-то ей напоминала, но никак нельзя было сообразить, кого именно. Но в этот момент в коридор вышел Патрокл.

Только мельком глянув на Джанет, он сказал ей — пошли, я тебя ждал все утро. Мне срочно нужно домой, привести себя в порядок и переодеться! В этой больнице ужасная грязь и скука. Ты на машине?!

Да-да! Да, сказала Джанет, сглотнув комок, который потом еще в течение дня несколько раз застревал у нее в горле. Да-да, конечно, продолжала она говорить внутри себя, разглядывая его высокий лоб, выразительные черные глаза и кудри, я на машине! на двух, на трех! Сколько нужно машин? У меня в гараже только две, но мы можем еще попросить несколько машин у наших друзей, понимаешь, у нас с мужем есть друзья.

Мою мать зовут чаще всего Филомела, сказал Патрокл, отыскав в бардачке ее сигареты и закурив. Есть и отец, но в доме мы его вряд ли застанем. Никто не знает, где он ходит, что поделывает. Правда, иногда он все-таки возвращается, и тогда мы с матерью ему рады. А мать — Филомела? Да-да, не забудь, пожалуйста, Филомела. Но лучше просто говори ей ма. Она поймет. Что, так и говорить, ма? Да, так и говори. Это будет лучше всего. И еще, никогда не кури в моем доме! Он очень сухой, очень деревянный, и там такая пыль, что хуже любого пороха! И еще. Не приезжай, когда меня нет в доме, никогда не спрашивай, где я был вчера, я сам не всегда это знаю, и, пожалуйста, никогда не рассказывай мне о тех мужчинах, которые у тебя были раньше! Все понятно?!

Она кивнула головой и сосредоточилась на повороте. Нужно было наконец отъехать от чертовой больницы, как-то повернуть за угол и выехать на проспект! Сосредоточиться и выехать! Ведь как-то она сюда въехала?! Но как?! Украдкой посмотрев на Патрокла, она увидела, что он курит с закрытыми глазами, под которыми пролегли темные тени. Похоже было, что для него нет ничего более естественного, чем быть рядом с ней, что-то напевая тихим голосом, длинными узловатыми пальцами отстукивая ритм на худых коленях, просвечивающих сквозь драные джинсы…

С застывшими, как у пластмассовых кукол, глазами медсестра отвернулась от окна, провела открытой ладонью у своего лица, и оно моментально преобразилось, став лицом уставшего немолодого мужчины лет пятидесяти. Затем медсестра подняла плечи почти на уровень затылка и мелкими прыжками проследовала в ординаторскую. Там она посидела какое-то время на полу, подрагивая от спазмов и судорог, которые внезапно стали ее сотрясать. Спазмы становились все более сильными, их амплитуда возрастала, они учащались. В течение минуты женщина превратилась в трясущийся с неимоверной быстротой комок живой плоти, точные очертания которого невозможно было предугадать заранее. Но, миновав какой-то пик в своих превращениях, медсестра, вернее то, что пару минут назад было ею, затихло, потом приподнялось на высокие мохнатые лапы и быстро побежало по коридору.

Анестезиолог Витя Барвинкин, с превеликим трудом поднимавшийся по лестнице после вчерашних двух литров водки, в горечи и страхе остановился и прижался к зеленой шершавой стене, когда на него из дверного проема внезапно бросилась огромная крыса, величиной, пожалуй, со среднего теленка. Ее морда была восхитительна в своей животной подробной достоверности и при этом невыносимо ужасна. Барвинкин качнулся вперед и провалился в беспамятство.

Когда он очнулся, рядом никого уже не было. Он сел на пол, прислонясь спиной к холодной зеленой стене, и заплакал. Это был конец для него как для пьющего человека. Он знал, что больше никогда в своей жизни не сможет взять в рот ни капли спиртного. Крыса, сказал он, пытаясь найти в этом явлении хоть какой-то смысл и значение. Крыса, он закрыл глаза, медленно приподнялся, чувствуя тошноту и слабость, и так же неспешно отправился домой отдыхать. С работой на сегодня, равно как и на ближайшие несколько дней, было покончено. Ему было очевидно, что настала пора глубокого отдыха, уединения и переосмысления ценностей.