Симоновское урочище активно воздействовало на умы и сердца сравнительно недолго — пока жило карамзинское поколение. Уже в пушкинские времена наступает семантическая дезактуализация этого места, и память о нем постепенно угасает. Любопытно, что Лизин пруд как место гибели карамзинской героини упомянут еще в путеводителе 1938 года ([5], 122–123), когда Симонова слобода называлась Ленинской (а посреди Ленинской слободы всё еще существовала Лизина площадь!), но к середине 1970-х годов литературному следопыту Александру Шамаро пришлось немало потрудиться, чтобы выяснить, куда и когда именно «исчез» пруд, на месте которого вырос административный корпус завода «Динамо» ([12], 11–13).
Романтический культ дружбы и возвышенных идеалов юности обычно связывают с Пушкиным и с Царскосельским лицеем, но указанные мотивы появляются несколько ранее в стихах молодого Жуковского и братьев Тургеневых и связываются ими с «ветхим домом» и «диким садом», где они собирались в студенческие годы. «Ветхий дом» принадлежал родителям Александра Воейкова, в будущем второстепенного литератора, посредственного профессора русской словесности в Дерпте и негодного мужа Александры Протасовой, ставшей прототипом Светланы из знаменитой баллады Жуковского [7]. Этот дом, как с большой точностью установил В.Н. Топоров, находился между собственно Девичьим полем и Лужниками, где-то в районе современной Усачевки. Он стоял «в дальнем углу Хамовнической части, на самом краю застроенного пространства, где редкие домики терялись в море садов, рощ, перелесков» ([11], 290–292). Местность была болотистая, неказистая, сад Воейковых в самом деле «дикий», совсем заглохший. Но в этом-то и заключалась особая прелесть. В ветхом и старом поселилось новое и молодое племя, еще полное сил и надежд, а сама «ветхость» и окружающая «дикая» природа, казалось, подчеркивала поэтичность и юношескую непосредственность сердечной привязанности всех членов Дружеского литературного общества, как стали в 1801 году себя именовать собиравшиеся у Воейкова юноши, учившися в Благородном пансионе при московском университете — Жуковский, братья Андрей и Александр Тургеневы, Андрей Кайсаров, Алексей Мерзляков и Семен Родзянко. Кстати, в окружающем «диком» ландшафте было немало красивого и даже величественного: из сада или из окон дома открывался вид на Нескучный сад, Андреевский монастырь, усадьбу Голицыных, а справа эту великолепную панораму замыкали Воробьевы горы. Парки, леса, маковки церквей и башни усадебного дома — во всей Москве найдется немного таких красивых видов.
Уже поздней осенью и в начале зимы 1801 года друзьям пришлось расстаться: кто-то из них уехал в Петербург на службу, кто-то остался в Москве. О поддевиченском доме Воейкова они вспоминали в письмах друг к другу и в стихах. Новая, «взрослая» жизнь оказалась уже не такой романтически беззаботной, как часы, проведенные в том «ветхом» доме, и потому воспоминание о нем вскоре превратилось в поэтический образ утраченного счастья:
Сей ветхий дом, сей сад глухой, –
Убежище друзей, соединенных Фебом,
Где в радости сердец клялися перед небом,
Клялись своей душой,
Запечатлев обет слезами,
Любить отечество и вечно быть друзьями
[8].
Память об этом пристанище дружбы и поэзии хранилась долго. Хранил ее Жуковский, хранил Александр Тургенев — младший брат рано умершего Андрея, приятель Пушкина и Чаадаева. Благодаря Кайсарову литературный миф об утраченном счастье стал популярен в кругу московских масонов, а от них перешел к кружку Станкевича и далее к западникам сороковых годов. А когда на Девичьем поле, в большом деревянном доме, стилизованном под крестьянскую избу, поселился историк Михаил Погодин, а у него на обедах собиралась «вся Москва», старые москвичи стали вспоминать, что тут неподалеку в начале века собирались счастливые юные поэты. Так, например, 9 мая 1840 года, когда в саду у Погодина по случаю именин Гоголя и его отъезда за границу был устроен званный обед, на который прибыли М.Ю. Лермонтов, П.А. Вяземский, М. Загоскин, поэт М.А. Дмитриев, правовед П.Г. Редкин, А.П. Елагина (мать братьев Киреевских), Е.А. Свербеева, Е.М. Хомякова (жена известного славянофила), то Александр Тургенев, также бывший там, записал в дневнике, что это веселое сборище напомнило ему «наш поддевиченский Арзамас при Павле I» ([1]. Локус обладает не только топографической, но и во многих случаях также жанровой определенностью, которая задается социальной и культурной предназначенностью: в храме люди молятся, в парикмахерской бреются, а в кафе пьют кофе с пирожными и сплетничают. С другой стороны, городское урочище может представлять собой топос [9]). «Арзамасом» Тургенев по рассеянности назвал Дружеское литературное общество.
