Московские градоначальники XIX века - [71]

— Что надо? — спросил генерал-губернатор. — Ты от графа?

— Никак нет, ваше благородие, — ответил мой посланный, — от ихнего сыночка, графа Владимира Александровича.

Голицын посмотрел на него с крайним изумлением.

— Да что нужно? — повторил он еще раз.

— Очень приказали вам кланяться, ваше благородие, и просят одолжить им на сегодняшний день пару сапог!

Голицын до того удивился, что даже не рассердился, даже не рассмеялся, а приказал своему камердинеру провести моего дурака в свою уборную или свою гардеробную и позволить ему выбрать там пару сапог. Надо заметить, что Голицын был мал ростом, сухощав и имел крошечные ноги и руки; увидав целую шеренгу сапогов, мой человек похвалил товар, но с сожалением заметил, что «эти сапоги на нас не полезут». Камердинер генерал-губернатора с ругательствами его прогнал.

Надо вспомнить время, в которое это происходило, то глубокое уважение, почти подобострастие, с которым вообще обходились с людьми высокопоставленными, чтобы отдать себе отчет, до чего была неприлична выходка моего двоюродного брата. Возвратясь домой, слуга как сумел рассказал о случившемся. Все объяснилось. Я в тот же день ездил к генерал-губернатору извиниться, разумеется, всю беду свалив на ни в чем не виноватого слугу»[173].

В этом рассказе выражено многое. И отношение света московского к Голицыну, в котором мало было от подобострастия. А больше понимания того, что градоначальник — вполне нормальный человек. И подтверждение того, что к Голицыну мог зайти любой человек, вне зависимости от достатка и знатности.

В 1843 году Голицын все чаще стал испытывать боли от старых ран. Обращение в основанные при его горячем усердии больницы не помогло. Российские врачи не смогли определить причину недомогания, и Голицын выехал на лечение в Париж. Там и был ему поставлен тяжелый диагноз.

Перенеся две операции, он скончался, не приходя в сознание. Перед тем как впасть в беспамятство, он, окруженный двумя сыновьями, все спрашивал: «Не правда ли, мы вернемся в Москву? Вы меня не оставите здесь?»

Сыновей прислал к Голицыну Николай; узнав о диагнозе, он 20 декабря 1843 года передал им через военного министра А. И. Чернышева свою царскую волю: «Государь император, узнав с искренним сожалением о весьма расстроенном здоровье родителя Вашего, по доведению в то же время до сведения его величества, что князь Дмитрий Владимирович желает Вас, милостивый государь, иметь при себе, высочайше изволил отозваться, что если бы до его величества дошло прежде известие об усилившейся болезни князя, то, и не ожидая изъявления с его стороны желания видеть Вас, приказал бы предложить Вам ехать к родителю.

Ныне государь император повелел мне объявить Вам соизволение его величества на немедленный отъезд Ваш за границу, с тем чтобы Вы, милостивый государь, оставались там, доколе князю Дмитрию Владимировичу будет это угодно».

Присутствие сыновей скрасило предсмертные минуты Голицына. Последними его словами были: «Я жил солдатом и умру как солдат!» Скончался Голицын 27 марта 1844 года.

Странная смерть — не в Москве, за которую дрался он и которой отдал четверть века своей жизни, а в Париже, и не от вражеской пули или от старой раны, а на операционном столе под скальпелем французского (!) хирурга.

Везли тело Голицына в Москву по тому же пути, который он когда-то прошел со своей конницей. Мимо Красного, через Бородино и Можайск. Когда доставили его в Можайск, мгновенно собрался народ, выпряг лошадей и дальше Голицына несли на руках.

Адъютанты князя встретили своего начальника в Вяземах, родовом голицынском имении, гроб Голицына двое суток стоял в церкви, где в 1813 году был похоронен его старший брат Борис Голицын.

17 мая 1844 года гроб с телом Голицына привезли в Москву. Народ уже ждал у Поклонной горы. Гроб сняли с дорожного экипажа и поставили на черный катафалк. Чем ближе к сердцу Москвы он приближался, тем больше и больше прибывало народу поклониться своему градоначальнику. Лошадей выпрягли, а вместо них встали простые москвичи. Ямщики несли факелы. Народу было столько, что на Дорогомиловском мосту пришлось ставить полицейское оцепление.

18 мая гроб поставили в церкви Благовещения на Тверской улице. Здесь его отпевало московское духовенство во главе с митрополитом Филаретом, верным сподвижником князя в богоугодных делах. Днем и ночью около гроба Голицына стояли кирасиры полка, шефом которого он был долгие годы. Это император своей высочайшей волей прислал их из Петербурга.

19 мая из храма Благовещения Голицына повезли в последний путь, на Донское кладбище. День выдался дождливый, словно само московское небо оплакивало светлейшего князя. Когда процессия двигалась мимо особняка генерал-губернатора, траурный поезд остановился. Двадцать пять лет входил на порог этого дома князь Голицын, «барич, вельможа, преблагороднейший и предобрейший человек, умноживший радость и веселие чваных москвичей», как оценивали его современники, человек «редких дарований, мужества и благоразумия».

На кладбище траурную процессию сопровождало до ста тысяч человек. Люди с непокрытыми головами крестились и кланялись своему генерал-губернатору. Впереди процессии шел взвод жандармов, за ним, за домоправителем и прислугой вели лошадь покойного в парадном уборе. Затем несли княжеский герб, за ним шли московские ямщики, цеховые ремесленники, мещане, купечество, дворяне и туча московских чиновников, «никому из которых власть его не была тяжела, из которых никто по совести не мог оскорбить блаженной памяти покойного».