Московская история - [79]

— Дядь Жень! Ты дома? Вот, мамка с папкой велели тебе отнести.

Ермашов стоял как вкопанный.

Будто встреченный в поле подсолнух, покачиваясь в улыбке, обращалось к нему снизу круглое (как у Фестиваля), с коротеньким носом, с ямочкой на подбородке, лицо Юрочки. Мальчишка тянул вверх тарелку и радовался своему подарку, предвкушая, как сейчас Ермашов ахнет от восторга и примется уминать пирог за обе щеки. Так поступил бы на его месте всякий нормальный человек.

Но Ермашов — вот уж точно, с ним никогда не знаешь, какой он в эту минуту, — Ермашов стоял, вытаращив глаза, будто никогда пирогов не видел.

— Ты попробуй, — решил просветить его Юрочка. — Сильная вещь. Можно, я от твоего откушу кусочек?

Тут Ермашов очнулся наконец и повел себя как нормальный человек: сел на корточки, его нос оказался возле самой тарелки, и он втянул полной грудью теплый аромат теста.

— Юрочка, — прошептал он, — что это ты мне приволок?.. Да это чудо какое-то.

— Ага, — подтвердил Юрочка. — Точно. Ну дядь Жень, можно, я и от твоего попробую кусочек? Знаешь, как хочется!

Елизавета, войдя в комнату, долго и с недоумением разглядывала стоящую на полу тарелку. Возле нее на четвереньках толклись Ермашов и Юрочка. Они по очереди пытались откусить пирог.

— Что это вы делаете?

— Мы собаки! — тявкнул Юрочка. — Мы рвем свою добычу! Гав! Гав! Гав! Р-р-р!

И для убедительности он подпрыгнул на локтях и коленках.

— Вот именно, — Ермашов подполз к жене и лизнул ее в руку. — Мы собаки. Мы добрые, дружные, превосходные песики.

Елизавета отвернулась к своему туалетному столику и принялась расчесывать перед зеркалом влажные волосы. Гребень то и дело застревал в их гуще, вырывался из руки и со стуком падал между флакончиков.

Женщина… ей недоступен мужской восторг игры. Ей непонятно мужское безумство.

Через несколько дней, рано утром, еще до начала первой смены на завод пришел Григорий Иванович. В лацкане серенького, неношенного, зависевшегося еще с послевоенных лет пиджака был приколот круглый, без планки, орден Ленина.

— Да вот иду к Евгению Фомичу, — отвечал он всем на вопросы и приветствия. — Соскучился по заводу, хочу, чтобы мне ваш директор показал, что у вас творится.

Они действительно вскоре появились вместе: Григорий Иванович и Ермашов.

Ермашов шел рядом с Директором, как-то слегка приподымаясь на носках, будто хотел казаться выше ростом, и от этого несолидного шага особенно бросалась в глаза его молодость. И все видели, как он молод для директорства, как порывист, как полон желаний. От таких людей исходит движение, беспокойство. От них хочется сторониться — к ним тянет как магнитом. Приблизься только к такому — и закрутится, и пойдет, и завихрится. А на черта, в сущности, это надо? Если и так оно неплохо? Без хлопот? А там — хлопоты, хлопоты, хлопоты.

Григорий Иванович, напротив, старался взбодрить себя, уже почувствовав, насколько тяжелее ему дается этот проход по заводу, чем он задумал. Его вдруг начала одолевать странная одышка. Ему хотелось домой, к Пане. Он останавливался, щурясь, как от яркого света, слушал внимательно обращенные к нему слова, а сам явно отдыхал. Он приехал на завод, чтобы до конца доделать свою работу, но это самое последнее задание себе оказалось уже ему не по силам.

Они прошли все этажи, заглянули в инструменталку, и в маленький кузнечный, и в стекольный, и там Григорий Иванович, взяв Ермашова за локоть, свернул к бытовкам.

В пустой и оттого гулкой раздевалке, выкрашенной голубой масляной краской, стояли низенькие деревянные скамьи; от душевой по полу проложены были решетчатые мостки, чтобы не ступать босыми ногами. Рядком расположенные шкафчики с просверленными дырочками на дверцах занимали почти все пространство. Старенький сторож, сидевший у тумбочки и решавший кроссворд, засуетился, заулыбался Григорию Ивановичу и деликатно ушел, чтобы не мешать. В углу звонко капал кран над рукомойником, Ермашов подошел вымыть руки. Он любил, чтобы руки у него были хрустяще-чистые, пахли туалетным мылом. На полотенце не отыскалось чистого местечка, и, сердясь, что оно захватанное, а его не сменили, Ермашов краем глаза неожиданно заметил, как Григорий Иванович быстро достал из нагрудного кармана плоскую коньячную фляжечку и опрокинул горлышко в рот.

Пока он пил, Ермашов постарался не оборачиваться. Затем обернулся. Фляжки уже не было. Григорий Иванович сидел, широко расставив колени, опираясь в них ладонями.

— Вот что, Женя, — сказал он. — Так хочется обидеться. А на кого? Завод есть завод. Мы приходим, мы уходим. Грустно, конечно.

Ермашов почувствовал, как его с ног до головы обдало горячей волной, в ней смешались сочувствие и упрек, сожаление и беспомощность.

— Ну, во-первых, вы-то не уйдете. Никогда, — голос Ермашова сорвался на фальцет.

Григорий Иванович засмеялся.

— Что я, по-твоему, навроде этого… инженера Евреинова сделаюсь что ли? Так я же не дореволюционный. Другая эпоха. Из нас привидения уже не получаются. Имя нам легион, мы уходим бесследно.

Ермашов молчал, потрясенный открытием, что и Григорий Иванович знает легенду… и верит ей?

— Не-ет, Женя, с нами совсем другой вопрос. У нас в руках была сила. Не наша сила, не личная. Что там я, меня приказ держал, власть. У тебя теперь ее нету. Тебе надо руко-во-дить. А это такая, брат, наука… И мы в ней самоучки. Беда.